— Вы… соскучились по отцу? — тихо спросила Соколова.

В её голосе не было назидания, только простая человеческая теплота.

— Может, стоит съездить в гости?

Она повернулась ко мне и посмотрела внимательно, с тем выражением, в котором уже читалась просьба: Ну, скажите же вы, он к вам прислушается.

Я встретился взглядом с Никифором. Тот ответил не сразу. Только кивнул — несогласием, а как бы признавая, что мысль эта не нова. Просто сердце не всегда позволяет сдвинуться туда, где живёт тоска. Даже если тоска — родная.

— Бросьте, Вера Романовна, — отмахнулся Никифор после паузы, не поднимая глаз от своей кружки. — Не принято у нас, знаете ли, в гости друг к другу захаживать.

Он говорил спокойно, но в голосе уже звучала та особая нотка — когда человек вроде и шутит, а вроде и нет.

— Потому как, — продолжил он, — случайно можно и разбудить… тёмную сторону нашей натуры.

Вера опешила. Я тоже чуть было не поперхнулся чаем, но сдержался.

— Батюшка меня любит, — пояснил домовой уже немного мягче. — Это я точно знаю. Но, понимаете, любовь — она ведь разная бывает. Он, как я в силу стал входить, сразу меня в другой дом и отправил.

Он сделал паузу, повернул в руках ложку, будто проверяя, не согнулась ли.

— Чтобы, не дай Всевышний, ненароком не зашиб. Сильно я стал. А он старый, но хитрый. Почуял во мне угрозу. Не своей жизни, нет. Хозяйству. Слишком у нас энергии разные стали. Нельзя нам на одной территории быть. Разрушим друг друга, да и всё.

Соколова нахмурилась, собираясь, было, что-то сказать, но потом передумала. Видимо, не захотела бередить.

Поэтому девушка только кивнула. И в этом кивке была редкая женская мудрость. Та, где сочувствие не мешает уважению к чужой боли, а молчание говорит больше слов.

Никифор будто очнулся. Тряхнул головой, отогнал мысли, но, видно, не до конца — взгляд остался тёплым, чуть потускневшим. Потом вдруг почти не к месту, выдохнул:

— А вот по старому князю я и впрямь скучаю.

Он сказал это просто, как будто говорил о любимом времени года или забытом ромашковом лугу. А в тоне не было ни капли показного сожаления. Только тишина привязанности.

— Я к нему долго привыкал… — продолжил старик, уставившись в чашку, будто искал там воспоминание. — После предыдущего всё мне в нём не нравилось. Всё казалось чужим, неправильным. И говорил он как-то не так, и смотрел по-другому.

Домовой хмыкнул и продолжил.

— А потом… привык. Притерлись мы. Слово в слово не сходились, а дело — вместе шло. Я ведь его с полуслова понимал. Только глаза откроет — а я уже знаю, что ему отвар надо для костей сварить, чтоб не ломило. Или тапочки новые свалять, из мягкой шерсти, чтоб пятка не мерзла.

Старик на мгновение умолк, потом продолжил с мягкой улыбкой, в которой было столько доброй памяти, сколько помещается только в длинную жизнь.

— А он мне… то соль привезёт заморскую — розовую, с горчинкой, которая хороша в тесто. Хлеб с ней выходит как надо. То занавеску из азиятского шелку — легкую, с цветами, как сны. Чтобы двери от мошки прикрывать в самые тёплые ночи, когда не спится и слушаешь, как скрипит пол на веранде. Завсегда обо мне заботился… А я — о его доме. Всем сердцем.

Он замолчал. Покачал головой, и в этом движении было что-то такое, что случается, когда старые вещи пересматривают перед переездом: не потому, что хотят, а потому что надо.

Седые пряди блеснули серебром в свете лампы. Воздух вдруг сдвинулся, будто кто-то прошёл по кухне незримо. И я словно бы ощутил аромат лета, сухого дерева и копчёного окорока, которого, к слову, на столе в этот вечер не наблюдалось.

Я ничего не сказал. Только налил в чашку крепкого травяного отвара.

— А теперь у нас новый князь, — подал голос Морозов, когда тишина чуть затянулась и стала уже не уютной, а какой-то гнетущей. Он произнёс это с тем самым равнодушием, в котором пряталась забота. — Человеческий век, знаешь ли, не такой уж и длинный, как хотелось бы. Никто вечно не живёт.

Никифор хмыкнул и отозвался, не глядя ни на кого, будто говорил себе под нос, но чтобы все услышали:

— Я бы поспорил.

На его губах появилась та самая привычная усмешка — не то одобрительная, не то ехидная, а может, и то и другое сразу.

— А что до нового… — продолжил он, лениво поднимаясь со стула, — ест хорошо, спит крепко, зазря вещи не пачкает. Уже добро.

Он сделал паузу, и, казалось, собирался ещё что-то сказать, но вместо этого только добавил через плечо, с видом хозяйственного эксперта:

— Если б ещё задержался, то цены б ему не было.

С этими словами домовой степенно вышел из столовой, не торопясь, с прямой спиной и лёгким поскрипыванием пола под пятками.

Мы с Морозовым переглянулись. Воевода, как водится, только усмехнулся в усы и хмыкнул, будто хотел сказать: Вот тебе и благословение от местных духов.

А я сидел, потягивая чай, и думал, что, пожалуй, для начала — действительно неплохо. Сплю, ем, не пачкаю. Уже почти свой стал. Только статус у меня все еще был временный.

— А сколько ему лет? — тихо осведомилась Соколова, будто спрашивала не про домового, а про старинный дуб за околицей, к которому не подступишься с линейкой.

Морозов, не отрывая взгляда от своей чашки, отозвался моментально:

— Никто не спрашивал. Это ж неприлично. Вдруг ещё подумает, что мы ему намекаем… на выход на пенсию. Обидится — и всё. Начнёт щеколды заклинивать и хлеб в кладовке подсушивать назло.

Сказал он это серьёзно, но с тем знакомым прищуром, за которым пряталась насмешка. Не злая, а скорее, дружеская.

Мурзик, до сих пор притворявшийся подоконником, потянулся во весь свой пушистый рост, изогнулся дугой, по-хозяйски осмотрел комнату и словно невзначай перебрался на колени к Вере Романовне.

Та чуть удивилась, но тут же, не прерывая беседы, отломила кусочек хлеба с особенно крупными семечками на корочке и молча протянула ему. Мурзик принял угощение с тем самым выражением, которое бывает только у существ, искренне уверенных, что всё в этом мире вращается вокруг их хвоста.

Он зажмурился от удовольствия и начал хрустеть семечками, как маленький печной механизм, вернувшийся к жизни.

— Видите, — шепнул я, кивая на белку, — вот кто действительно знает цену возрасту. Не спрашивает, сколько лет. Ему лишь бы вкусного да побольше.

Соколова тихонько усмехнулась. И мне показалось, что в этот момент дом тоже стал чуточку теплее…

После ужина мы ещё немного посидели за столом — не торопясь, с чаем, под и стрекотание дремавшего на венике Мурзика.

Морозов вёл себя мирно, но время от времени бросал в сторону Соколовой косые, внимательные взгляды. Такие, словно проверял: не начнёт ли она вдруг тихо шептать заговор на свечу.

Впрочем, Вера Романовна была образцом приветливости. Спокойная, собранная, с прямой осанкой, она держалась, как человек, который пришёл в гости, но чётко знает, где начинаются чужие границы.

Однако я заметил одну деталь: девушка ни разу не посмотрела в сторону Морозова. Будто между ними стоял стеклянный экран. Видимо, всё ещё держала в памяти ту неудачную фразу, сказанную за прошлым ужином. Ту самую, после которой в воздухе ощутимо похолодало и со стола исчезла легендарная утка в меду.

Никифор же наоборот, окончательно расслабился. Он откинулся на спинку стула, прижал к груди салфетку, как орден, и принялся размышлять вслух, с каким трудом сохраняется деревянная отделка дома при здешней сырости.

— А стены, скажу я вам, ведёт. — Он говорил с тем видом, как будто рассказывал о дальнем родственнике с капризным характером. — Брус дышит. И краску ест, как мышь овёс.

Домовой сделал паузу, бросил задумчивый взгляд в потолок и между делом произнёс:

— А крыша… крыша, княже, сама себя не перекроет. Там бы пару листов железа не помешало, да пару досок. Из тех, что не ведёт от дождя. А то ведь, глядишь, и снег пойдёт.