— Для того и назначен, — ответил я и обратился к Вере Романовне. — У вас есть вопросы? Или пожелания?

— Хотелось бы уточнить о ваших планах на завтра, — отозвалась девушка с легкой полуулыбкой. — И узнать, все ли сложилось с договоренностями о встречах.

— Все прошло как надо. Спасибо за расторопность. Надеюсь, вам удалось разобраться в записях старого князя.

— Он некоторое время работал без секретаря и вел дела сам. Но я справлюсь. Не извольте беспокоиться.

Я кивнул и неспешно направился в кабинет. У двери на секунду остановился. Коснулся ладонью дверной ручки, которая оказалась неожиданно теплой. А затем открыл створку и вошел в помещение. Нащупал на стене выключатель и зажег свет.

Дверь мягко закрылась за моей спиной. Я же прошел к столу и тяжело опустился в кресло, чувствуя, как день, полный забот и разговоров, наконец догнал меня, навалился тяжестью. На мгновение прикрыл глаза.

Перед внутренним взором всё ещё стояли Вера и Никифор. И я вдруг с удивлением подумал, что они были как два полюса моей новой жизни.

Строгая, сосредоточенная Вера, во взгляде которой читалась холодная ясность и решимость навести порядок. Но при этом она очевидно понимала, что такое социальная иерархия.

А Никифор… Никифор был иным. Он словно вобрал в себя всё упрямство ворчание и бунтарский дух старшего народа, что веками жили в этих стенах. Он тоже был частью семьи, хотя порой его упрёки и мелочные придирки раздражали до невозможности. Он был словно голос прошлого, того «духовного наследия» старшего народа. И этот голос не давал забывать, что за любым решением стоит не только выгода, но и традиции, которым необходимо следовать.

Я же оказался между этими двумя стихиями, пытаясь соединить управленческую бюрократию империи и старые традиции. Расчёт для княжества и древнюю магию. Это казалось невозможным — как шагать сразу двумя дорогами. Но именно в этом и заключался мой путь.

Я открыл глаза и посмотрел на лежавшие на столе бумаги. И вдруг усмехнулся, вспомнив, как в детстве всё это уже видел. Рядом с отцом всегда стоял его секретарь — сухой, немногословный человек, с вечным списком дел в руках. Он напоминал Веру: та же сдержанность, та же аккуратность, та же готовность подхватить любое поручение. Но тогда я смотрел на него с детской скукой. Мне казалось, что это серый, невзрачный человек, который только и умеет писать цифры в книги. Но теперь, сидя в кресле в кабинете старого князя, я понимал: без него семья погрязла бы в хаосе.

Рядом с отцом был и другой человек — старый ключник, которого в доме слушали не меньше. Он всегда ворчал, никогда никем не был доволен. Мог поднять шум из-за плохо закрытой двери или света, который забыли выключить в комнатах. В детстве я смеялся над его придирками, а отец слушал молча и только иногда хмурился. Лишь потом я понял: это ворчание было его способом хранить порядок. Это была не злость, а старая, тяжёлая забота о доме. В нём слышался тот же голос, что теперь — в Никифоре.

Я глубоко вздохнул. Вынул из подставки ручку и принялся торопливо писать. Сначала строки ложились неровно, сбивчиво будто я боялся потерять мысли, но вскоре ритм выровнялся, и рука сама стала двигаться размеренно. В кабинете стояла тишина, нарушаемая лишь редким потрескиванием старой мебели.

Иногда взгляд непроизвольно уходил к окну. За стеклом клубились сумерки, в саду мерцали фонари, отбрасывая зыбкие, дрожащие тени.

Я вздохнул. Откинулся на спинку кресла, устало помассировал пальцами виски. И в памяти вновь всплыла фигура отца. Его кабинет был почти таким же. Те же лампы с матовым стеклом, те же вечные бумаги, которые лежали на столе и в шкафах. Только тогда, будучи ребёнком, я смотрел на всё это как на чужой мир, куда вход был мне закрыт. Помню, как я украдкой заглядывал в приоткрытую дверь и видел, как отец сидит за столом и что-то пишет. Тогда мне это казалось чем-то непостижимым.

И вот теперь я сидел в таком же кресле. И ощущал ту же тяжесть — как будто сам дом переложил её на мои плечи.

Я усмехнулся, покачал головой. В детстве я считал, что отец ничего не делает. Только сидит над бумагами. Но теперь понимал: это и была самая тяжёлая работа. В которой каждая подпись, каждое решение затем становилось судьбой для сотен людей.

Я вновь склонился над бумагами.

Через какое-то время дверь кабинета тихо скрипнула. Я поднял голову и увидел, как в проёме показался Никифор. Домовой не спешил входить — стоял, опершись о косяк, и внимательно, почти испытующе смотрел на меня.

— Вы точно как старый князь, — произнес он. — Мастер тоже обычно засиживался в кабинете до ночи, пропуская обеды и ужины.

— Тяжела доля князя, — устало ответил я, и Никифор кивнул.

— Сколько живу среди людей, а так до сих пор этого и не понял. Зачем писать столько бумажек?

Он с интересом посмотрел на меня, ожидая ответа.

— Так работает человеческое общество, — я пожал плечами. — Указы, законы, разъясняющие записки. Сотни правил, договоров для того, чтобы в обществе был порядок.

Никифор только покачал головой:

— Старый князь говорил так же, — ответил он и сменил тему беседы. — Я чего пришел, мастер-князь. Вы тут уже два часа сидите. Так и ужин остынет. А мы с Верой, между прочим, старались, готовили.

В голосе домового послышалась обида, и я кивнул. Встал с кресла и произнес:

— Идемте, мастер Никифор.

— Скажете тоже, «мастер», — усмехнулся домовой. А затем развернулся и направился прочь. Я последовал за ним.

Поддержите авторов, чтобы мы писали для вас с удовольствием)

За награду любого номинала авторы дарят чибика на удачу в вашу гостевую книгу.

Ужин прошёл в очень мирной обстановке. И признаться, это настораживало больше всего. Почти каждую минуту трапезы я ждал подвоха со стороны Никифора. Он был слишком уж спокоен и доброжелателен. И это вызывало подозрение. Но, к моему удивлению, старик не бурчал, не бросал косых взглядов и даже один раз… подмигнул. Хотя, возможно, у него от усталости просто дернулся глаз.

На столе всё было расставлено с той самой неспешной заботой, которой славится только старая, выверенная веками хозяйственность. В большой миске уютно парила ароматная похлёбка с грибами — наваристая, с золотистой масляной плёнкой и мелконарезанным укропом. От неё шёл запах уюта, покоя, да умения жить правильно.

Рядом лежали ломти тёмного хлеба с семечками и хрустящей, почти карамельной корочкой. Их, казалось, специально кто-то доводил до идеального состояния.

Кроме похлебки, на столе был румяный пирог с курицей и луком, и пышки, которые были усыпаны мелкими цветными цукатами и выглядели празднично, как будто кто-то всё же решил отпраздновать вечер, несмотря на будни.

Я украдкой бросил взгляд на Никифора. Тот сидел за столом чинно, с прямой спиной, но с лицом довольного человека. Он наливал похлёбку, приговаривая себе под нос:

— Вот, другое дело. А то всё переговоры, бумаги, тревоги. Человеку для счастья много ли надо? Миска супа, хлеб, да чтобы в доме никто не скандалил. Ну и, чтоб Мурзик телефон не уволок.

Белка, кстати, сидела на подоконнике и выглядела вполне удовлетворённой: на хвосте её прилип кусочек цуката, и она с достоинством лизала сухофрукт, не обращая внимания на собравшихся за столом людей. Видимо, простила меня. Или просто приберегла месть на завтра.

Я попробовал похлёбки и довольно вздохнул, чувствуя, как всё напряжение дня начинает отпускать. Спокойствие было в воздухе, в ложке, в мягком шуме чайника на плите. И я вдруг понял, что сейчас — прямо в эту минуту — всё было именно так, как должно быть. Пусть и без грибного налога и танцующих русалок.

— Ужин сегодня богатый, — отозвался Морозов, усаживаясь за стол и придвигая к себе миску с таким видом, будто, наконец, нашёл в жизни то, что точно не обманет. — Не зря мы приехали домой голодными. Надо чаще практиковать.