— Почему они выбирают забвение? — спросил я после долгой паузы.

Леший вздохнул медленно, будто с самого дна души.

— У каждого своя причина, — сказал он. — Кто-то устал от ответственности. Оттого, что каждое слово, каждое решение может изменить чью-то судьбу. А кто-то… просто тоскует. От одиночества. Когда рядом всё живое, а внутри пустота.

Он посмотрел на меня и тихо добавил:

— Бывает, юный леший годами слышит лишь эхо своего голоса. Вот и уходит в кору. Не со зла. Просто не знает, чего ждать, для чего жить.

— Одиночества? — переспросил я с искренним удивлением. — В вашем распоряжении целый лес. Со всеми, кто в нём обитает. Птицы, звери, духи, деревья… Разве можно быть одиноким среди всего этого?

Митрич печально усмехнулся, так, будто слышал подобный вопрос уже не раз, и каждый раз отвечал одинаково.

— Порой даже в толпе можно ощущать себя ужасно одиноким, Николай Арсентьевич, — произнёс он тихо. — Хорошо, что вы не знаете, о чём я говорю. И пусть это знание обойдёт вас стороной.

Он взглянул куда-то в окно, где виднелись стволы деревьев.

— Лешим приходится нести на своих плечах тяжкую ношу. Хранить равновесие, помнить, что где-то плачет ручей, а где-то зацвёл папоротник не в своё время. Быть сторожем, лекарем, свидетелем и судьёй одновременно. И часто… делать это в одиночку.

Он замолчал на мгновение, будто взвешивал, стоит ли говорить дальше. Но всё же сказал:

— Нам редко даётся счастье обрести семью. Нас зовут, когда надо, чтобы просить совета, защиты, трав… А потом уходят. Люди, духи, даже звери. Мы остаёмся.

Митрич тихо перевёл взгляд с окна на меня. В его глазах отражалась лесная даль. Она была густая, глубокая, и не имела ни начала, ни конца. Старик помолчал, будто слушал не мой вопрос, а дыхание самой земли, и только потом заговорил, медленно, словно взвешивал каждое слово.

— Судьба… она, редко бывает щедрой к нам, лешим. Мы сторожим лес, мы бережём равновесие, но сами нечасто получаем что-то взамен. Лишь немногим даётся супруга. Та самая, что способна прожить рядом с избранником и не раствориться, не потеряться среди ветвей и долгих лет.

Он опустил глаза, и голос его стал чуть мягче, как шелест листвы в начале осени.

— Бывает, придёт такая… тёплая, светлая, с душой чистой, как утренний туман над поляной. Не боится тишины, не пугается корней, не отворачивается от седых мхов. С ней лес вдруг становится другим. Полным детских голосов.

Он улыбнулся, но в этой улыбке была и благодарность, и боль.

— И рождаются дети. Маленькие мальчишки, кудлатые, упрямые. Они скачут по пням, путаются в папоротнике, задают глупые вопросы о звёздах и лягушках. А потом… потом они уходят. Кто на север, кто в ельники, кто к болотам, где уже давно никого нет. Уходят в пустые леса. Потому что каждому лешему свой лес нужен, свой корень, своя тишина. Таков уж наш путь.

Леший замолчал. Его глаза, и без того тусклые, затуманились ещё сильнее, будто внутренний взгляд его ушёл далеко — туда, где солнце ласково скользит сквозь листву, где шепчет ручей, и пахнет теплом былых дней. Он словно провалился в память.

Затем старик медленно смежил веки. И мне почудился едва уловимый скрип, как будто гнулись под ветром старые деревья или… как если бы сердце само издало звук боли, обратившись в древесину.

— Когда Иволгин попал в мой лес, — заговорил леший наконец, тихо, почти на выдохе, — я думал, что он станет мне помощником. Добрым другом. Он был потерян, истощён… но не сломлен. Я надеялся, что парень отогреется. Что забудет своё горькое прошлое, научится снова доверять. Я хотел делиться с ним опытом, передать то, что сам собирал веками: как различить дыхание дерева, как найти тропу по звуку ветра, как беречь лес, не подчиняя его.

Он вздохнул, чуть заметно ссутулившись, будто груз вины лег на его плечи.

— Когда парень попросил себе отдельный участок, я не стал мешать. Подумал: пусть будет хозяином. Удел для души, для роста, для новой жизни. Я отпустил… с надеждой, что мы останемся добрыми соседями. Как братья. Пусть в разных чащах, но рядом.

Он поднял взгляд, и в нём отразилась жгучая, искренняя тоска.

— Не вышло, князь. Не вышло. И от этого моё сердце сохнет… будто кора на солнце. Оно трескается.

Митрич на секунду замолчал, потом вновь посмотрел прямо на меня. В этом взгляде было всё — и горечь, и надежда, и терпение.

— Поговорите с ним, мастер-князь. Прошу вас. Пока ещё есть время для разговоров. Пока ещё не поздно. Он меня не услышит. Но, может, вас…

Он снова вздохнул, и голос стал тверже, но не грубее:

— Я не хочу войны. Я слишком стар, чтобы разрывать лес на части. Но если выбора не останется… если и дальше будет гнить то, что должно было прорасти, мне придётся…

Он недоговорил. И правильно сделал. Потому что последние слова всегда звучат громче, когда их не произносят. Я кивнул, понимая: слова Митрича вовсе не прихоть. Это предупреждение. По всему выходило, что Иволгин снова хотел спровоцировать конфликт и подставить Митрича. И лучше решить все это до того, как чащобе начнётся охота, остановить которую будет уже сложно.

Снаружи завыл ветер. Он прошёлся по избушке, как беспокойный гость, и тут же начал стучать сухими ветвями по крыше, будто напоминая, что лес слушает. Этот стук прозвучал негромко, но в нём было что-то настырное, тревожное. Я невольно обернулся, будто за моей спиной кто-то встал — не враг, не друг, а сама природа, с её немым упрёком.

— Я поговорю, — произнёс я спокойно, но с твёрдостью, за которой стояло обещание. — Но и вы пообещайте, мастер, что не станете предпринимать никаких мер… пока я не побеседую с вашим соседом.

Леший медленно выдохнул, выпустив изо рта сизое облако, которое поползло к потолку, извиваясь кольцами, как старые мысли, что давно не пускали наружу. Потом вздохнул. Тяжело, с усталостью, как человек, который уже готов был действовать, но ещё позволяет себе надежду.

— Ладно, — кивнул он нехотя. — Но не медлите.

Я решил сменить тему. Хотелось дать лешему передышку от тяжёлых чувств, да и самому нужно было осмыслить услышанное.

— Что стало с браконьерами? — спросил я.

Митрич отвёл взгляд. Медленно потянулся к очагу, подбросил в мёртвую, холодную печь тонкую щепку, словно верил, что внутри может вспыхнуть пламя.

— Лес сам с ними разобрался, — наконец сказал он, глядя в сторону, туда, где качались ветви за окном. — Только один остался… живой, но тронутый страхом так, что слов связать не может.

— Я побеседую с Иволгиным, — сказал я, поднимаясь с лавки. — Но сперва покажите мне того, кто уцелел. Хочу взглянуть ему в глаза и попытаться понять, с чьей мануфактуры пожаловали эти нежданные гости. Может, кто-то издалека решил сунуть в наши края нос.

Митрич встал с табуретки, и вся избушка, казалось, вместе с ним слегка вздрогнула, будто признала за стариком право силы. Скрипнула балка, отозвался пол, и в дверях тут же возник лесовик. Он кивнул нам и молча повёл вперёд.

Мы вышли на крыльцо, и я, спускаясь вниз, не удержался:

— Как раз собирался найти с вами встречи, мастер Митрич. Есть дело.

— Вот как? — отозвался он, чуть склонив голову. — И зачем же, мастер-князь?

Я шагал по сырой тропинке, чувствуя, как мягко пружинит под ногами мох, и говорил спокойно:

— Совсем недавно мне пришла в голову одна мысль. Наши леса… их можно объявить заповедными. Запретить здесь промышленную рубку. Пусть растут, как им хочется.

— Браконьеры всё одно шастать будут. Но идея годная… Только вы подумайте хорошенько, надо ли оно вам, Николай Арсентьевич.

Я чуть сбавил шаг, повернулся к нему и удивлённо поднял бровь:

— Это ещё почему?

— Старый князь тоже хотел заповедник учредить, — ответил он после паузы. — Да не просто хотел, а всерьёз взялся. И план составил. А потом — бац, и скоропостижно скончался.

Митрич глянул на меня исподлобья, без драматизма, но с таким спокойствием, что от него мороз пробегал по спине.