Но и тут речь шла не о политике, а о технике. Форд, этот щуплый и живой человек, схватывающий всё буквально на лету, загорелся идеей собственного производства танков. Разумеется, для продажи в воюющие страны, поскольку, как он выразился, у него «не очень хорошо налажено взаимодействие с американским военным ведомством». Потому его и интересовало мнение прославленного танкового генерала об этом виде оружия.

Эрвин посмеивался, что за время пребывания в США он заработал больше денег, чем за всю свою предыдущую жизнь. Ведь все эти консультации (особенно — Форда) и лекции были отнюдь не бесплатными. И теперь он мог бы спокойно поселиться где-нибудь в глуши, среди бывших соотечественников (вы удивитесь, но, оказывается, эмигрантов с германскими корнями в Америке больше, чем с британскими), и вести спокойную, размеренную жизнь бюргера. Хотя, конечно, из-за его характера такое мне представляется с трудом.

Мысль о том, что скоро придётся покинуть Америку и уплыть в Китай, пусть Эрвин и не подтверждал моих догадок, укрепилась в моей голове, когда мы отправились в Лос-Анжелес. Но всё оказалось не так просто, как я предполагал. Оказалось, он вёл переговоры не только с американцами, которые отправляли множество «военных советников» в эту страну. И там уж точно можно было наплевать на британцев, французов и поляков, когда те узнают, что мы не погибли в авиакатастрофе над Средиземным морем.

Но опять во всё вмешалась большая политика. А именно — объявление Францией войны Японии после обмена ударами морских сил у побережья Индокитая.

Японцы, занимающиеся захватом островов Голландской Ост-Индии, богатых полезными ископаемыми, не собирались отступаться, и ответили на объявление им войны обстрелом с моря береговых укреплений в городе-порте Хайфон французского Протектората Тонкин. Газеты писали о многочисленных разрушениях в городе, о многочисленных потерях среди солдат французских колониальных войск. Причём, британская пресса назвала эту акцию «невиданной по жестокости дикарской выходкой».

Ещё раз тьфу, но уже на этих мерзких лицемеров. Ведь пример «невиданной по жестокости дикарской выходки» показали они сами, ещё в 1807 году, когда три дня (а не несколько часов, как японцы) обстреливали из корабельных орудий столицу Дании Копенгаген. Но били не по оборонительным укреплениям, как японские моряки, а специально по городским кварталам, стараясь разрушить как можно больше жилых домов и убить как можно больше мирных датчан. Это изуверство даже получило собственное название — «копенгагенирование», и позже им «лимонники» не единожды угрожали другим странам.

Пожалуй, именно эти события (объявление войны, обстрел Хайфона, реакция на него британцев) и стали поводом для серьёзного разговора между нами.

— Я решился, Ульрих. Я плыву в Японию, чтобы воевать на её стороне против французов и британцев.

— Ты хотел сказать, что мы плывём в Японию? И причём тут британцы, у которых пока мир с японцами.

— Вот именно, Ульрих, пока. Насколько мне известно, Япония претендует не только на Голландскую Ост-Индию, но и на другие колониальные владения европейцев в Юго-Восточной Азии. В том числе, и на тот же Французский Индокитай. Помимо этого, они поддерживают оружием восставших индусов в Бенгалии. Как долго это будут терпеть англичане, я не знаю. Но, как мне кажется, вступление Британии в войну с Японией неизбежно, ведь на них будут давить и французы.

Пока он рассуждает вполне логично.

— Но почему ты не хочешь, чтобы я оставался с тобой? Я тебя перестал устраивать в качестве помощника?

— Не в этом дело, мой старый добрый друг. Ты же прекрасно помнишь, как тяжело ты привыкал к климату Туниса. Сражения же, в которых мне предстоит участвовать, будут проходить даже не в пустыне, а в тропических джунглях, полных не только опасной живностью, но и различными болезнями, способными свести в могилу и молодого, пышущего здоровьем человека. Я просто не хочу потерять верного товарища из-за укуса какой-нибудь неприметной козявки. Поэтому я решил, что не имею права рисковать твоей жизнью и здоровьем, которые ещё нужны для дела возрождения Германии.

Эти слова растрогали меня до слёз: при всей своей внешней суровости мы, немцы, невероятно сентиментальны.

Нет, Эрвин не бросил меня на произвол судьбы. Мало того, что он оставил мне значительную сумму, заработанную им здесь, в Америке, и позволяющую без склонности к излишествам прожить года три. Да, собственно, какая склонность к излишествам у человека в возрасте шестьдесят два года? Он ещё и организовал мне встречу с человеком, ставшим моим кумиром после гибели Адольфа, с Вальдемаром Пабстом, которому действительно удалось бежать из горящего Киля. Здесь, в Америке, он, как и мы с Эрвином, живёт под другим именем и занимается объединением патриотов Германии, оказавшихся в эмиграции.

И это не может не радовать. В том числе, и потому что лично я снова при деле, снова служу на благо Фатерлянду. Ведь Вальдемар не забыл мой вклад в великое дело в годы репрессий против наших единомышленников. И теперь здесь, в Лос-Анжелесе, я буду не просто содержателем явочной квартиры, а фюрером нашего местного отделения организации германских фашистов Америки.

11

Старший майор Госбезопасности Кобелев, 26 ноября 1941 года

Кажется, Берия чуток смягчился в отношении меня. Может, сказались неплохие отзывы обо мне из Крымского Управления подчинённого ему ведомства, а может, ещё что. По крайней мере, во время беседы с ним Лаврентий Павлович не смотрел на меня, как на гниду, которую собирается вот-вот раздавить.

— Мне хотелось бы услышать ваше личное мнение о структуре, которая в вашем мире называлась «СМЕРШ».

— Совершенно необходимая и, я бы сказал, назревшая структура в мире этом, товарищ Генеральный комиссар государственной безопасности. Если речь идёт о её создании в ближайшее время, то данное решение абсолютно правильное.

Ох, неспроста завёл этот разговор «палач всех времён и народов», как обожают его называть либералы и «демократы» всех мастей! Хотя, говоря эти слова, я ничуть не кривил душой. Нет, чуть-чуть всё-таки кривил: вопрос о создании «СМЕРШ» не только созрел, он даже перезрел. Я считаю, что его следовало создавать буквально в первые дни войны. А ещё лучше — за несколько месяцев до её начала, чтобы кадры успели обучиться и подготовиться к выполнению своих обязанностей.

— Не нам с вами судить о том, насколько правильные решения принимают ТАМ, — ткнул нарком пальцем в потолок.

Ага. «Знай своё место!»

— А как вы считаете, может ли в вопросе выявления вражеских агентов оказать помощь такой прибор, как… э… полиграф? Или, как его ещё называют, «детектор лжи».

Да помню я, помню оба названия этого некогда распиаренного прибора, которым нас пугали ещё в годы учёбы в Высшей школе КГБ. Правда, потом, уже после завершения «эпохи диалектического материализма», пришлось познакомиться с полиграфом лично: «контора» закупила некоторое количество устройств, и прогнала через них практически всех сотрудников. Кроме тех, кто подал рапорты об увольнении, не дожидаясь этой проверки.

— Насколько мне известно, товарищ… Берия, — поменял я обращения после нетерпеливого взмаха руки шефа. — Полиграф — это не панацея. Хорошо подготовленный к проверке человек способен обмануть и его. Но только хорошо подготовленный, знающий, какие именно параметры считывают датчики. Ну, или умеющий безукоризненно владеть собой. А ещё — люди с некоторыми психическими отклонениями.

— И какой процент людей, способных преднамеренно обмануть «детектор лжи»?

— Не могу ответить точно. Какие-то тысячные или даже десятитысячные доли процента. Единицы из миллионов. Но поскольку сейчас нет таких людей, которых бы специально тренировали обманывать этот прибор, то ещё меньше. Пожалуй, я бы назвал их феноменами.

Судя по мелькнувшей на губах Берии усмешке, анекдот про феномена и мудозвона он слышал довольно недавно…