Это был весьма крупно сложенный казах, с круглым светлым лицом, которое удачно подпирала снизу черная подстриженная бородка. Певец удивил Азимкана не только своей приятной наружностью. Первое, что он спел, было «Письмо Татьяны».
Эти слова, прозвучавшие по-казахски, смутно что-то напомнили Азимкану, но само их явление в этой далекой глуши мешало сразу распознать принадлежность.
- Ну а теперь, - важно объявил светлолицый певец, - послушайте, что ответил на это письмо пылкий джигит Онегин.
Азимкан с удивлением понял, что его догадка оправдалась. Он быстро оторвал голову от подушки, потянулся к певцу и спросил в присущей ему простоватой манере:
- Ойбай! Не о джигите ли Онегине по имени Евгений ты тут говоришь?
Певец заметил, как бы между прочим, не оборачиваясь и намеренно важничая:
- Видать, ты и сам знаешь, господин хороший! Конечно, тут идет речь о Татьяне и Онегине.
- Е, а ты откуда их знаешь?
- Кто же их не знает?
- Да кто они такие, по-твоему?
- Как кто? Девушка и джигит. Про них написал Пушкин, такой же акын, как я, только русский. А песню про них, что на казахском языке, написал наш друг, большой акын Абай!
Светлолицый певец был не кто иной, как близкий друг Абая Мука. Именно от него Азимкан впервые услышал имя Абая и представлял его диким степным акыном.
В этом году, выехав на санак, двигаясь дальним путем от Ка-раоткеля, Каркаралинска, от самого Барнаула до здешних мест, он не раз слышал от разных людей песни, стихи, назидания, принадлежащие Абаю. И вот теперь, когда ему попался Шубар, знающий Абая, он целых полдня сидел, внимательно слушая песню за песней.
Впрочем, стихи сами по себе Азимкан не любил - знал их только в силу своего общего образования. Слушая Шубара из чистого любопытства, он совершенно не понял стихов Абая, тех, что были написаны по-казахски, на языке народа, к которому принадлежал и сам Азимкан.
Конечно, ему было любопытно послушать, как странно, забавно звучат на степном наречии Пушкин и Лермонтов, он был даже очарован этими словами и звуками... Но, едва Шубар перешел собственно к песням Абая, обращенным к простым степнякам, сиятельный торе потерял интерес к поэзии и предпочел просто поболтать.
- Вот Бухар-жырау - точно был хорошим акыном! - сказал Азимкан-торе, очевидно, с присущей ему непререкаемостью суждений, хоть и не сравнивая того явно с Абаем, но, несомненно, считая Бухара выше него.
Здесь, сам о том не догадываясь, образованный торе почти повторил слова из басни Крылова «Осел и соловей». Шубар же, зная, что Абай недавно перевел эту басню, вспомнил, как мудрствовал осел, с удивлением и интересом выслушав песню соловья. «Песня твоя хороша, только вот тебе следует немало поучиться у петуха», - вспомнил Шубар суждение осла и, несмотря на свою неприязнь к Абаю, скрытно улыбнулся в усы.
Что бы там ни было, каких бы ни испытывал Шубар личных, глубоко запрятанных чувств, он считал Абая большим поэтом. Тем досаднее ему было сознавать, что Абай идет, как он искренне полагал, по неверной дороге - как в стихах, так и в жизни. Абай порицал, прилюдно позорил хороших людей и ставил на пьедестал всяческих изгоев казахской среды, чернь разную и бедноту. Зачем? Ведь он мог бы, с присущим ему талантом и остротой, воспевать героические подвиги ханов, настоятельно утверждать мусульманские обычаи и традиции шариата. Именно тогда, по мысли Шубара, из Абая мог бы получиться акын, стяжающий любовь всех достойных казахов...
Тем не менее, сидя перед лицом сановника, Шубар вел свою игру и, решив подыграть Азимкану-торе, поведал еще кое о чем касательно Абая, думая несколько настроить чиновника против акына.
- Кстати о Бухаре-жырау, - будто бы между прочим подхватил Шубар. - Наш славный Абай как-то сочинил на Бухара и других акынов насмешливые стихи, словно рогом поддел их.
После такого вступления, Шубар пропел нарочито громким голосом, заставив торе даже слегка нахмуриться:
Бухар-Жирау, Шортанбай и Дулат, Песни их все из пестрых заплат!
Закончив, Шубар подмигнул Азимкану, смешно задрав голову и вытянув подбородок.
Азимкан не оценил кривлянья: он хлопнул себя по ляжке, давая понять, что больше не хочет слушать никаких песен Абая. Тихо, но высокопарно он заговорил о Бухаре-жырау, называя его совершеннейшим акыном своего времени, достойно воспевшим подвиги прежних ханов, и явно намекая на то, что и деяние современных казахских сановников также не мешало бы отметить добротными песнями и стихами.
Спустя несколько дней Азимкан-торе, не объявляя до поры о своих намерениях, опять пригласил Шубара к себе. Придя в шатер орды, тот с удивлением увидел, что там уже ждет его волостной Елеу.
- Велите седлать коней, - объявил Азимкан. - Я собираюсь отправиться вместе с вами в путь!
Оказалось, что чиновник намеревается поехать к Абаю в Шакпак, куда от Коксенгира было полдня пути. На это неожиданное и странное решение высокого гостя хозяин Елеу не стал давать Шубару никаких объяснений: Азимкану-торе надобно, и все. Сын Оразбая не отходил от сановника целыми днями, считая, что стал ему верным и надежным другом, - и никак не обсуждал его поступков. Не произнеся ни слова, он велел быстрее готовить коней.
Выехали сразу же после утреннего чая, в окружении десятка джигитов свиты. Едва аул скрылся вдали, Азимкан, ехавший в середине ватаги, попридержал коня, пропуская всех вперед, и знаком предложил Елеу, Шубару и Азимбаю отделиться.
Разговор, который он начал в уединении с ними, касался Абая. Азимкан был достаточно наслышан об этом человеке, знал и его собственные суждения, и отзывы о нем, и сейчас у него было об этом самом Абае немало противоречивых мыслей.
Он готов был, скорее, порицать Абая, нежели хвалить, чему немало способствовали Шубар и Азимбай, бывшие возле него в последнюю неделю. Если бы Абая порицал один лишь Оразбай, то безоговорочно верить его слову было бы ошибкой, но мнение близких родичей, джигитов на трех конях, что ехали сейчас рядом с ним, было все же определяющим. Что, если спросить их напрямую, без обиняков?
- Чего же все-таки больше в вашем Абае, - спросил Азим-кан, - хорошего или дурного? Пусть каждый из вас вспомнит какие-то случаи, а я сам решу, какую линию вести в беседе с этим человеком.
Теперь Азимкану оставалось только слушать и размышлять, а трое его спутников всю дорогу рассказывали ему о человеке, к которому он направлялся.
Начало положил Шубар. Когда-то он был весьма расположен к Абаю, но со временем охладел к нему, и были тому особые причины, о чем он и повел свой неторопливый рассказ.
Началось с того, что Абай умудрился настроить против себя ишанов, имамов, халфе семи мечетей Семипалатинска по ту сторону Иртыша, а особенно - обеих слободских, что произошло во время эпидемии холеры. Мало того, еще не утих этот скандал, как Абай способствовал бегству жесир, невесты-вдовы из аула Оразбая. В то время как весь его род пребывал в глубокой скорби и печали, эта шальная женщина сбежала с безродным, обнищавшим бедняком. Призвав на помощь русских судей, Абай увез ее в город под защиту тамошнего сановника, нарушив тем самым порядки и обычаи предков. Он и не кто другой заставил беглецов перешагнуть устои шариата, сбил их с истинного пути.
- Вот эти два поступка - поведение Абая во время холеры и особенно случай с дерзкой молодежью и заставили содрогнуться наставников-имамов, а все городское казахское общество -навсегда отвернуться от него. Вот что я никогда не смогу простить Абаю! - с обидой в голосе завершил Шубар, резко стегнув на последнем своем слове коня камчой, будто ударил самого Абая.
Вслед за ним разговор продолжил Азимбай, с места в карьер начав ругать Абая. Азимбаю больше всего не нравилось то, что Абай не раз вступал в раздоры с волостными края, хаджи, баями. И все из-за чего? По большей части, он мнил себя великим защитником всяких жатаков, обнищавшей голи, которая сама виновата в своем жалком положении - все эти многочисленные земледельцы и косари, еле влачащие свое ничтожное существование... Именно из-за них Абай постоянно ссорился с достойными, родовитыми людьми, даже до того дошло, что он хватал за грудки своих родных и близких, таких как Такежан, старший брат, дядя Майбасар и он сам, Азимбай.
