Фидлер почувствовал, как неловко прозвучали его собственные слова. Надо было сказать проще, естественнее, как бы между прочим, чтобы Абиш поверил ему. Доктор давно уже понял, что посещает больного не столько ради самого лечения, которое бессмысленно, сколько для того, чтобы ободрить его, утешить. Да и еще есть резон: не сам врач, так молва о нем поддержит в больном надежду - ведь это Фидлер, легендарный, просто чародей, а не доктор! И, раз он сюда ходит, значит - вылечит.
Вот уже пятнадцать лет он врачевал в этом маленьком городе, поднимая на ноги старых и молодых, мужчин и женщин. Были и случаи, когда он вырывал людей прямо из рук смерти, вылечивая, казалось бы, безнадежно больных. Здесь, в глуши, катастрофически не хватало эскулапов разного профиля, поэтому Фидлеру пришлось практиковать лечение почти всех болезней, проводить сложнейшие хирургические операции. Однако в отношении болезни Абиша он оказался бессилен, и это терзало и мучило его. Приходя сюда регулярно, он возвращался в госпиталь расстроенный и удрученный.
Если с самим Абишем, безнадежно больным, Лев Николаевич не мог быть откровенным, скрывая от него страшную правду, что вполне понятно для врача, то лукавить с Магашем уже не мог и не хотел. Хотя он и видел на утонченном, приятном лице этого юноши выражение тяжелого горя, мог бы попытаться как-то и успокоить его, но честный, открытый характером Фидлер предпочел сказать, уходя:
- Ничем не могу утешить вас, голубчик мой! Не радует меня состояние Габдрахима. Ничего не могу поделать. Ничего.
После визита доктора Фидлера близкие Абиша остались в еще большей тревоге. Магаш проводил его из дома во двор, усадил в сани, Майкан вскочил на козлы и хлестнул гнедого камчой, сани понеслись... Магаш вернулся назад. Абиш лежал с письмом в руках, близко держа перед глазами развернутый листок. Еще несколько писем, полученных на днях, белели на одеяле.
Абиш всегда хранил под подушкой письма из родного края, порой перечитывая, порой просто разглядывая, размышляя. Это было письмо из аула, от Магрипы. В конверт она положила две чистые полоски бумаги - желтую и красную. Абиш прижал их к своим тонким бескровным губам. Когда вошел Магаш, он притворился, что просто перечитывает письмо.
Его изящно изогнутые брови взметнулись, будто навстречу брату, и он заговорил, указывая на эти полоски бумаги:
- Вот два листочка, посмотри. Магыш пишет: «Дни и ночи я провожу в мучительной тоске по тебе. Твоя маленькая дочка Рахиля уже начала ходить. Она растет, расцветает, словно тюльпан весной. Посмотри на эти два листочка: один - Рахиля, другой - я».
Ноздри Абиша нервно затрепетали, слезы навернулись на его глаза, он больше не мог говорить, хотел отвернуться к стене, но, не в силах справиться с собственным телом, лишь повернул голову на подушке. Тихо прошептал, глядя в стену:
- Желтая, пожелтевшая от тоски, - это Магыш, а красная -цветущая маленькая Рахиля.
Магаш понял: его брат снова угодил в провал глухой печали, а такое всегда случалось с ним, когда он думал о своей семье, и весело напомнил Абишу, что, кроме этого письма, есть еще и другие, где были и приятные вести, и шутки.
Абиш и вправду полез под подушку после этих слов, но не письма друзей - Дармена, Какитая - извлекли на свет его тонкие немощные руки, а послания отца, вчерашнее и предыдущее, которые он перечитывал по нескольку раз в день. Тихим голосом он прочитал стихи из обоих писем, затем проговорил задумчиво:
- Ага, похоже, сильно напуган, потому и взмолился Аллаху... Пишет, как обыкновенный богобоязненный мусульманин. Молит Бога, чтобы тот спас его от страха. Может, человек всегда молит Бога, если теряет надежду? Понимаешь?
Абиш умолк, похоже, и не ожидая ответа, затем заговорил, но лишь для того, чтобы спросить кумыса. Магаш обернулся быстро, зная, что теперь для больного кумыс не просто питье, но и единственная еда. Сделав два-три глотка, Абиш вернул чашку и заговорил снова, наверное, успев обдумать свою тайную, недосказанную мысль:
- Вот что гнетет меня больше всего! Ведь отец все свои надежды связывал со мной. Воспитал, выучил. Всегда радовался при редких встречах, когда видел, что я опять чего-то достиг. Говорил: «Нет у меня иной мечты, только бы вышел ты в люди, выучился, честно стал служить во благо своего народа». Вот, что мне горше всякого яда! Не оправдал я надежды отца.
Крупные, частые слезы покатились по щекам больного, заплакал и Магаш, беззвучно, закрываясь платком, чтобы не показать Абишу свое горестное лицо.
Прошло несколько дней, и самыми значительными событиями за это время были письма, которые снова пришли из Семипалатинска и родного аула. Магаш написал ответы - и от себя, и от Абиша. Больной все реже поднимал голову с подушки. Худой и бледный, он лежал навзничь, глубоко вдавленный в пуховую перину.
Сегодня в просторной комнате не было посторонних. Магаш сидел у окна за высоким столом и что-то писал, уже заполнив неровными строками весь лист донизу.
День выдался светлым, ярким. Алматинская зима подходила к концу, о чем беспрерывным карканьем возвещали вороны на голых ветвях тополей. Над этими стройными, огромными, изо всей силы стремящимися ввысь деревьями сияло светлое чистое небо. Под яркими лучами солнца играли дети, с улицы доносились их звонкие голоса.
Двое прохожих промелькнули за окном, из обрывка их разговора стало ясно, что сегодня большой праздник. Тут, будто в подтверждение их слов, где-то неподалеку развернулась гармонь, послышался звон медных колокольцев. По улице проехали нарядные сани, за ними еще... Резвые кони с красными, зелеными лентами в гривах, хвостах бодро тянули сани, убранные коврами, и вместе с ними мимо проносились песни, переливы гармони, радостный смех.
Таков был этот шумный, праздничный мир за окном, а здесь, в сумеречной комнате, томился смертельно больной человек, лежа на узкой кровати в углу, и его младший брат, которого ничто не могло отвлечь, сидел за столом и писал стихи. Он лишь едва приподнял голову, исподлобья взглянув за окно, где пронеслась цветистая здоровая жизнь, и вновь обратился к своим печальным думам о брате - самой близкой ему душе, к своей белой бумаге - единственному верному собеседнику. Быстро написав несколько последних строк, он с шумным вздохом откинулся на спинку стула.
Абиш уже давно лежал в ровном молчании, будто забывшись, но это было не так: мысль его напряженно работала, просто он не хотел мешать брату. Теперь же он подал голос, но Магаш, глубоко задумавшийся, не сразу услышал его.
- Дай мне! - шепотом, но все же повелительно произнес Абиш, протягивая тонкую руку. - Вижу, что завершил свои стихи. Дай посмотреть.
Магаш смутился: он писал не о чем-нибудь, а о болезни брата, и показать ему эти стихи не решался. Как отнесется больной к строкам, что отражают сторонний взгляд на него самого? Но и не дать тоже нельзя, - этим он обидит его. Абиш хорошо понимал суть волнения своего младшего брата.
- Не бойся, - сказал он. - Тяжелее мне уже не станет. Давайка сюда, ты же ведь всегда был честен со мной! Только сначала принеси мне чуток кумысу.
Магаш вышел и вернулся с полной чашей, Абиш отпил немного, увлажнив горло. Пошутил, принимая стихи из рук брата, правда, улыбался он уже через силу:
- И что же там сочинил про меня мой Магатай, который того и гляди станет великим акыном?
Магаш подошел и смиренно сел рядом, облокотившись о край постели. Абиш расправил лист бумаги своими белыми костлявыми пальцами и принялся читать...
Сижу у ложа больного, И горькая дума со мной. Он кашляет - снова и снова, Он трудно дышит, больной. И в сердце моем отдается Кашель его глухой, Когда за грудь он берется Прозрачной своей рукой. Мужественно, как воин, Встретился он с бедой: Взгляд, как всегда, спокоен, Взгляд, как всегда, прямой... А в доме все гуще тени. И, стиснув ладони рук, Он молит об избавленье От нестерпимых мук57.
