- Я тоже хочу забыться - своими песнями.
Черные глаза Дармена и его темные брови, отливающие блеском бобрового меха, тонко подстриженные усы - молодое, нежное и мужественное лицо джигита притягивало к себе взоры его друзей. Он вновь заиграл на домбре, а потом запел, - являя искусство чистейшей импровизации. Мелодия жила, казалось, сама по себе, свободно летала, неся на себе строй слаженных слов. Дармен пел о клятве двух влюбленных, готовых погибнуть, но бороться за свое счастье до конца. Пел о верной дружбе, о тех друзьях, что сидели сейчас перед ним. О Магыш и Абише, которые примером своей любви помогли им, горемычным беглецам, и беззаветно встали на их защиту. Об отважном Мука, который был повержен ударом шокпара, упал на землю с окровавленной головой. Не забыл импровизатор упомянуть и о робком Алмагамбете, который не участвовал в потасовке, но и не сбежал с поля боя. Песня была исполнена дружеской шутки, незлобивого юмора.
Айша и Абен, простодушные хозяева очага, такого еще не видели и не слышали в своем доме, и смеялись до слез. Но при этом с участием, жалостливо смотрели на коротышку джигита.
Тот принялся оправдываться:
- Е! Вы бы только посмотрели, какие кулачища у этого Ко-рабая! Как чугунные колотушки! А если бы он ими разочек приложился ко мне? Что осталось бы от вашего маленького Алма-гамбета?
Дальше певец вновь импровизировал, в ритме терме, о своей невыносимой тревоге за судьбу Макен. Под удары глухо звучащих струн рассказал про сон, что видел он недавно. Макен была брошена в глубокий зиндан. Наклонившись над ямой, он слышал ее жалобные стоны. Захотел ей крикнуть: «Не бойся! Я здесь, рядом!» - но вдруг почувствовал, что лишился дыхания и голоса. Захотел прыгнуть в яму, к ней, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой...
Джигит пел, закрыв глаза, а из глаз женге Айши, еще совсем недавно заливавшейся смехом, глядя на коротышку Алмагам-бета, теперь ручьем бежали слезы.
В последней части терме, где певец рассказывал о заточении Макен в доме толмача Алимбека, вдруг прозвучали необычайно скорбные ноты. Жестокий тюремщик стоял перед ним неодолимой преградой, и певец назвал его дом узилищем, более страшным для Макен, чем глубокий зиндан. До заточенной в нем девушки не доходили ни единая весточка из живого мира, ни письма от возлюбленного, ни звуки его голоса. Подробно рассказывал акын, в речитативе терме, как они с Какитаем передали ей платье, камзол и бешмет, с нашитыми на отвороты амулетами, - сможет ли она догадаться, что в одном из амулетов зашито письмо, написанное мельчайшими буквами рукой Дармена?
Долго, самозабвенно пел акын о своей нелегкой любви, и слушатели ощущали на себе обжигающее пламя его сердца. Когда завершилась последняя песня, друзья стали живо обсуждать, - догадалась ли Макен прощупать пришитые амулеты? Нашла ли письмо Дармена? И стали с чувством высказывать ему свои пожелания: «Пусть сбудется все так, как ты задумал, Даке!»
Прощаясь с ним, Абиш пожелал своему младшему другу, которого любил, как брата: «Да разрушатся все преграды между вами! Пусть скорее соединятся ваши сердца! И в нашу следующую встречу хочу увидеть вас вместе, счастливых и радостных!» Они распрощались, крепко расцеловавшись, не удерживая слез.
Пришла в Семипалатинск депеша из Ташкента, - приказ командования Туркестанского военного округа. Поручику Оскен-баеву предписывалось сократить срок отпуска и немедленно прибыть к назначенному месту службы. В конце сентября Абиш выехал в Алматы.
С тех пор минули месяцы, уже настал январь. И все это время, начиная со дня заточения в сентябре, Макен была разлучена со всеми, кто был ей близок и дорог. Содержание девушки в доме толмача Алимбека оказалось самым настоящим заточением, а его жена, татарка Салима, была сущей надзирательницей тюрьмы. Ни единой весточки с воли не допустила она до Макен, и от нее ничего никому не передавала. Лишь однажды, через четыре месяца, Салима посадила ее в крытые сани, набросив ей на голову черный чапан и себя накрыв таким же образом, свозила на допрос к следователю окружного суда Злобину.
На допросе переводил Алимбек, и он держался крайне отчужденно, не пытаясь хоть чем-нибудь помочь, поддержать Ма-кен. У нее сразу родилось подозрение, что он доводит до чиновника не все ее слова. Косясь на него, она строго, слово в слово, повторила все то же самое, что произнесла на первом допросе, в присутствии Абиша.
Со дня и этого допроса прошел еще один месяц.
И вот, наконец, Салима, накрыв и себя, и Макен черными чапанами, снова привезла ее в канцелярию окружного суда и завела на верхний этаж, в знакомую большую комнату.
Макен чувствовала себя как среди глухонемых. В конторе никто к ней не обратился, не взглянул даже на нее, и друг к другу эти мрачные служилые люди не обращались. Казалось, она никому здесь не нужна, о ней просто забыли.
Но на улице, когда ее провезли по городу и сани стали заворачивать во двор суда, Макен заметила, выглядывая из-под чапана, что на прилегающих проулках и в самом дворе полно народу, и многие - верхом на конях, в тобыктинских шапках. Наряду с ними она увидела множество городских баев в расшитых узорами крытых шубах, с широкими, на ногайский манер, лисьими воротниками, в ногайских же круглых шапках-бориках. Кое-где виднелись белые и зеленые чалмы мулл. И по всему этому Макен поняла, что настал решающий день в ее судьбе.
В этой толпе ей не удалось увидеть дорогого, надежного для нее человека - Абая-ага. Она с детства, почитая его как великого акына, считала его недостижимым, словно горная вершина. И вот она узнала, что Абай решил защитить ее. Но почему-то его не видно нигде, и это встревожило девушку. Однако когда она вошла в дверь здания суда, чей-то голос, прозвучавший близко из толпы, чуть сзади, произнес одну лишь фразу, которая сразу успокоила ее: «Макен, не бойся! Абай-ага здесь!» Она узнала этот голос, - он принадлежал маленькому Алмагамбету.
Кроме этих негромко произнесенных слов Макен больше не услышала ничего обнадеживающего, обращенного к ней. Наконец чиновники, заведя ее в какую-то отдельную комнату, поставили перед собой и стали зачитывать с бумаг свое решение.
Ввиду необычности разбираемого дела, окружной суд решил рассмотреть его на отдельном закрытом заседании, в присутствии всего трех человек - председателя и двух судебных заседателей. Не было заинтересованных сторон, отсутствовали прокурор и адвокаты. Заключительный процесс провели без присутствия публики, приговор зачитали всего за несколько минут...
Макен видела перед собой продолговатую большую комнату, в глубине которой был тор, на котором, расположившись за широким четырехугольным столом, восседая на стульях с высокими спинками, замерли четыре человека. Главного, который читал бумагу, она вспомнила, - это был таксыр, опрятный лысый человек с подстриженной бородкой, который судил на первом заседании, четыре месяца назад. Макен, как только переступила порог и, медленно ступая, стала приближаться к столу, накрытому зеленым сукном, - смотрела только на этого человека, который показался ей добрым. На двух других, сидевших по обе стороны от него, она почти не обратила внимания, краем глаза только отметила, что один из них был очень высокий, худой, другой - не очень высокий, но тоже худой, с седыми волосами. Четвертым был толмач, толстенький казах с рябоватым лицом, стоявший возле председателя.
Макен держалась скромно, отвечала на вопросы тихим голосом, но никакой робости при этом не испытывала. Ей самой было удивительно собственное спокойствие, она даже шутливо обратилась к себе: «Е, ты, может быть, уже с ума сошла от страха, что больше ничего не боишься? Почему не плачешь, не дрожишь от страха?» У девушки и в мыслях не было, что она может отступиться. «Умру, но вытерплю все! Не боюсь ни огня, ни ада!» - решительно сказала себе. Пройдя половину расстояния до тора, накрытого зеленым сукном, Макен остановилась.
- Подойдите ближе! Вот сюда! - услышала она мягкий голос таксыра.
