Время от времени путь Абая пересекала одна и та же пожилая казашка, носившая на плече целый обхват ковриков с вышитыми речениями из Корана для отправления намаза. Она, видать, полагала, что этот человек, судя по его возрасту, дородности и манере держаться, уж точно имеет большое пристрастие к намазу, и поэтому открыла на него своего рода охоту, постоянно, словно бы невзначай, попадаясь ему на глаза с этими праведными ковриками.
Ходили здесь и ювелиры, искусные мастера, предлагавшие перстни и серьги, казахские кисе38, ножи и ножны. Женщины-казашки, торгующие модными тымаками, бешметами, сшитыми ими на городской или степной манер, были всех возрастов, как весьма пожилые, так и совсем молоденькие. Были и старьевщики, не шьющие своими руками ни шуб, ни штанов, а лишь покупавшие и перепродававшие по немногим более высокой цене поношенную одежду.
И здесь, как и в больших магазинах, где Биткенбаи и Бискен-баи с опаской доставали деньги из глубины своих штанов, на этой толкучке, вроде бы полной самого разнообразного простого люда, Абай так и не нашел, к кому обратить свои слова. Весь день бродя по базарной площади, всматриваясь в лица, он так и не увидел за ними ни единой души, которая могла бы выслушать и понять... Осознание этой простой истины было ему как нож в открытую рану, которая и так уже давно не могла зарубцеваться.
Абай постарел за этот жаркий, пыльный день. Поперек его высокого лба обозначились тонкие линии морщин, более глубокие и зримые, нежели всегда. Виски и подглазья были словно осыпаны мелким бисером - это выступил и блестел на вечернем солнце липкий пот. Казалось, и седины стало больше в его бороде, - как говорят, инеем припорошило.
К концу дня его задумчивые глаза уже не видели лиц, хотя со стороны и казалось, что он по-прежнему смотрит на базарную толпу. Абай чувствовал себя так, будто нес внутри тяжелый черный камень - такое мучительное раздумье давило его душу! Он шел, рассеянно держа в руке свой легкий тымак из тонкого черного каракуля, от всего отрешенный и одинокий в этой толпе...
А ведь он всегда говорил о себе: живу заботами и чаяниями народа, пишу стихи, чтобы дать назидания простым людям. Сегодня, как это бывало и прежде, поэта одолели сомнения. Сильно волнуясь и мучаясь собственными мыслями, он спрашивал себя: где она, эта душа, что могла бы прислушаться и понять? Где он, тот казах, который воспримет и с пользой истолкует его слова?
Казалось, сегодня он воистину убедился в убийственности своих сомнений. И это в то самое время, когда в городе свирепствует холера! Именно в защиту людей от нее, от этой ужасной болезни, он и нашел самые точные, нужные слова и действия. И что же за издевательство? Именно эти слова и некому выслушать, именно они, те самые люди, в чьи дома, как хозяйка, захаживает смерть, не хотят, не могут выслушать его и действовать по его советам. Какая же зловещая насмешка! Какое жестокое наказание всей его судьбы.
Размышляя так, все больше распаляя в душе печаль и тревогу, Абай вдруг остановился на месте, крепко сжав в руке ты-мак. В то мгновение он будто посмотрел на себя со стороны, и мрачная усмешка показалась на его губах. Надо перестать накручивать собственную боль, надо собраться с мыслями.
Что же он, собственно, хотел от этой жизни? Теперь, под старость лет, он похож на человека, зачем-то торгующего посреди пустынной степи, в безмолвном безлюдье некими красивыми, яркими тканями. Есть и шелк, хоть красный, хоть зеленый, есть и аршин, и продавец, готовый немедленно отмерить, тотчас отрезать кусок покупателю... Только вот в чем загвоздка -покупателя-то и нет! И сколько ни стой, ни жди здесь, в пустыне, не придет этот покупатель.
- Вот он, - вот кто ты такой есть! - прошептал Абай вслух сам себе, горестно кивнул головой, повернулся и пошел к своей повозке, где ждал его верный Баймагамбет.
Абай покинул толкучку, оставив позади и бурление толпы, и весь ее гул, теперь затихающий за спиной. Повозка тяжело поднялась на пригорок, выехав к конному базару, который располагался на пологом склоне этого песчаного холма. Торговцы и покупатели здесь были в основном верховые, они сидели в седлах, вместе со своими конями образуя небольшую плотную толпу. Вновь прибывающих на продажу лошадей они также смотрели, не спешиваясь.
Впрочем, были здесь и безлошадные казахи, трое из них, узнав Абая, подошли к нему. Один из них, постарше, носил седую бороду, другой - рыжие усы, третий и вовсе был безбородый, безусый, с голыми, как дыни, смуглыми щеками. Все трое обступили повозку. Говорили, конечно, о самом наболевшем - о холере, подробно рассказывая, кто и когда умер в этой части города, близ конного базара. Абай вдруг подумал, что к этим-то людям, да и к другим, что сидели здесь в седлах, он запросто может обратиться со своей выстраданной речью, тем более, что торговцы сами и начали этот разговор.
И Абай заговорил... Пусть здесь, на конном базаре, было и не так много людей, но они оказались именно теми, коих он давно мечтал увидеть своими слушателями, и теперь, приняв за повод слова трех казахов, что подошли к нему первыми, Абай громко, чтобы слышали остальные, высказал все, что наболело у него за эти дни.
Мало-помалу к нему подъехали и подошли, окружили повозку со всех сторон. Три группы казахов, сидевшие в своих арбах поодаль, подъехали теперь поближе, подошли также пешие мужчины и женщины из числа татар: в целом весь конный базар как-то сместился в сторону Абая, внимательно слушая его.
Абай сказал о твердой необходимости беречься от холеры, дал советы, как это делать. Особенно много он говорил о чистоте, о том, что надо постоянно мыть руки горячей водой и не пить воды сырой, из реки. В пору холеры стоит воздержаться от жидкой пищи, не есть дыни-арбузы, до которых весьма охочи городские казахи, особенно дети. Есть надо только очень хорошо сваренную или зажаренную пищу. В довершении своей речи, которая подробно и понятно, слово в слово передавала советы Александры Яковлевны, Абай ободрил собравшихся, сказав о том, что болезнь довольно скоро отступит, в августе, когда вода и воздух станут холоднее.
Говоря обо всем этом, Абай держал себя вовсе не так высокомерно и важно, как муллы, хазрет, ишаны. Он полностью раскрылся перед людьми, как человек, равный среди других, но все же более осведомленный.
Собравшиеся не знали, кто тут сидит в повозке и уже давно заставляет с трепетным вниманием слушать свои речи. Вдруг по толпе пробежал ропот: по цепочке передали, что перед ними именно Абай, и эта весть сразу же воодушевила всех.
Один седобородый торговец на темно-гнедом коне, до сих пор внимательно, молча слушавший, сказал:
- Абай-ага, говорят, мол, жаназа, хатым, всякие садака следует теперь проводить не столь широко, больше не собирая множество людей. Как быть с этим?
Абай не стал ограничиваться тем, что уже сказал Сармолла, - это уже и так было всем известно, когда его слова разнеслись в народе.
- Где это в шариате сказано, - обратился он с вопросом к слушателям, - что жаназа должны отправлять только халфе, кари, мулла, муэдзин? Жаназа может читать любой человек, сведущий в молитвах и намазе!
По толпе пробежал ропот: действительно, многие никогда и не задумывались об этом... Абай меж тем заключил:
- Итак, если в доме умершего есть тот, кто умеет отправлять жаназа, то можно ему самому справляться, читая Коран, и вовсе не надо приглашать мулл, лишний раз беспокоить мечеть.
Тут же из толпы посыпались вопросы о Сармолле. Кто-то сказал:
- Толкуют, что муллы, халфе плохо отзываются о нем, обвиняют его. Верно ли это? Неужто они этим творят добро?
- У имамов и слова, и дела причудливы, - ответил Абай. -Совершенно неуместно раздувать взаимные обиды-обвинения в такие тяжелые для народа дни. Все это полное невежество! Люди, истинно болеющие душой за народ, не могут дойти до такого. Что из того, что сами имамы, ишаны говорят об опасности холеры и тому подобное, если они же при этом обвиняют в вероотступничестве тех, кто по-иному предупреждает людей? Это просто ишачье упрямство! Люди не примут таких служителей ислама. А тот, кто искренне предупреждает людей об опасности, несмотря ни на что, не может желать им вреда!
