При тяжких обстоятельствах всеобщей беды, джута, мора людей и гибели скота по всему краю, смерть и похороны Ербо-ла проходили в присутствии совсем небольшого числа самых близких людей и родных. Находясь возле Ербола, Базаралы почувствовал, что тоже заболевает. Жар быстро охватывал его тело, лишая сил, но Базаралы достойно проводил друга в последний путь, с начала и до конца руководил похоронами.

Вернувшись домой, Базаралы свалился в постель. Через три дня он сгорел от страшного тифозного жара. О его болезни не успели сообщить даже в соседние аулы. Батыр умер в одиночестве.

Эти две смерти произошли в то время, когда безнадежно больной Магаш был привезен из города и лежал дома на смертном одре. Абаю тогда об этих смертях Дармен решил не сообщать, - и без того ага был еле жив от горя. И только спустя двенадцать дней после кончины Магаша два младших друга Абая-ага, два его ученика, Дармен и Какитай явились к нему и без посторонних, наедине поведали ему обо всем.

Произошло это два дня спустя после того, как Абай вышел из мазара сына совсем седым.

Тогда надломился его дух и, не в силах удержаться на высях жизни, рухнул в невнятную, темную бездну... Тогда он долго, очень долго просидел молча, затем, словно решив в последний раз высказаться перед людьми, произнес изменившимся неузнаваемым голосом:

- Я остался один-одинешенек, словно старый пень, бесполезная коряга! Один. Да, остался один, словно могила дервиша в пустыне. Эй, кто тут рядом со мной? Ведь никого, никого... - бормотал он все тише и тише, порой совсем переходя на шепот.

- Эй, мое несчастное время, что еще ты уготовило для меня? Разве есть яд, не испитый мной? Ты, злое время, посмотри на пробитое сердце мое, разве есть в нем живое место? Почему ты так жестоко со мной, в чем я не угодил тебе, где моя вина? Отнимаешь даже мое слабенькое дыхание в этой старой груди!

Неужели уже просто дышать воздухом я не достоин? - продолжал он говорить, встрепенувшись, словно подстегнутый своею больной, отравленной мыслью.

Не выдерживая больше страшных стенаний учителя, Каки-тай прижал кулаки к глазам и заплакал. Затем вскочил и стремительно выбежал из дома. Остался сидеть возле Абая один Дармен, с болью в глазах наблюдая за каждым движением любимого человека, которого так безжалостно казнило горе. И Абай, оставшись с ним наедине, поведал ему притчу:

- В открытой, пустынной желтой степи стояло одноединственное дерево. Стояло месяцы, годы, века. С нетерпением ждало каждую весну, чтобы распустить свои зеленые листочки, раскрыть свои цветы. Проходят еще годы. И каждый год от него срывались и улетали созревшие после цветов семена. Неисчислимые листья увядали, падали на землю, устилали ее, а потом исчезали, истлевая. Но в один роковой день бьет грозовая молния в дерево и расщепляет его на кусочки. Не будет больше на убитом дереве листьев, цветов, плодов, семян, не будет в нем бежать живительный сок. Оно лишилось всего этого за единый миг. И обращается дерево к небу, вздымая к нему свои иссохшие ветви: за что? В чем я провинилось, какое злодейство совершило, чего ужасного натворило перед тобою? Вот, мне приходит конец, синее небо, - и к тебе я обращаюсь, больше не к кому. Ты - свидетель и моего цветения, и моей погибели. Так скажи мне... Я умру, но останутся ли после меня в веках потомки от цветов, плодов, семян моих, сорванных с ветвей твоими поднебесными ветрами? Хотя бы где-нибудь в маленькой лощинке - прорастут они, потянутся ли к тебе, небо? Дадут ли и свои плоды? А потом, через годы и пространства - может, разбегутся от них плодовые сады, тенистые рощи по всей земле? Горлинки, соловьи запоют в них, весело прыгая с ветки на ветку! И всюду под тенистыми кущами зазеленеет молодая, сочная жизнь! - Все это было сказано вдохновенным голосом, молодо, сильно, поэтично!

Но вслед за этим Абай умолк. И больше Дармен не слышал ничего подобного. Он говорил Айгерим, Какитаю: «Астапырал-ла! Боюсь, как бы не было это последним взлетом Абая-ага!» Сказав это, Какитай прижал ладони к глазам, чтобы скрыть свои слезы. И ему в эту минуту открылось, что он слышал, в сущности, последние стихи великого акына! Совершенно особенные, волшебной силы стихи.

Последнее, драгоценное, таинственное, что всплыло из глубин его великой души. Неважно, сказано прозой или стихом, -но это была сама поэзия, сама изначальная красота души и сокровенного мира Абая!

Мысль Дармена улетела дальше. «Абай себя сравнивал с этим могучим одиноким деревом, - думал молодой поэт. - Это он сам всю жизнь щедро разбрасывал в степи кочевнической свои цветы, плоды, семена! И когда же он высказывает обо всем этом? Не в ту ли минуту, когда роковая молния бьет в это дерево и убивает его? И оставляет на его месте старый иссохший пень... У дерева были три-четыре великолепных, могучих ветви: это сыновья Абиш и Магаш, это друг Ербол, это соратник в борьбе - батыр Базаралы. И вот молния судьбы - огненная молния смерти одним ударом отсекает все эти ветви!» Только теперь понял Дармен: слово о могучем дереве было словом прощания Абая со своими сыновьями, с Ерболом, с Базаралы. Это было его прощальным «Кош, кош!» - вместо горьких стенаний, рвущихся из кровоточащего сердца.

Все это понимал Дармен, как может один поэт понимать другого поэта. Абай предстал перед ним человеком, вдруг ясно осознавшим, что жизненный путь его завершен. Прозрение пришло во время последнего возвращения к нему ясного сознания. Понимая это, Дармен не смог больше сдержаться и, сидя рядом с учителем, разразился горькими слезами отчаяния.

Вскоре Абай впал в бессмысленное состояние. Потеряв двух любимых сыновей, лишившись дорогих его душе друзей, не выдержав груза печалей и горестей, Абай ушел от всего этого в свое запредельное одиночество.

Вот что, оказывается, однажды у могилы сына он сказал Бай-магамбету: «Дни мои сочтены. Скоро и я уйду, я знаю». Когда сын Исхака Какитай, старший сын Абая Акылбай и другие родственники предложили: «Пригласим доктора», - Абай, услышав это, сделался мрачен и с недовольным видом покачал головой. Дал понять, что решительно отказывается. Он почти перестал спать, ночами вовсе не смыкал глаз. Ни с кем не заговаривал, никому не отвечал, лишь время от времени неожиданно произносил какие-то невразумительные слова...

Абай не отвечал и на ласковые, трепетные обращения Ай-герим, которая, отчаявшись, как-то три дня подряд находилась возле него, вилась вокруг мужа, плакала, ласкалась, стараясь пробиться сквозь его страшное равнодушие. Не переставая, растерянно повторяла: «Жаным, что случилось?», «Душа моя, что с вами?» Но Абай лишь молча гладил ее по спине, проводил рукой по ее волосам, по лицу, с былой нежностью лаская жену. На третий день он осторожно поцеловал ее в глаза, полные слез, и подал знак рукой: «Теперь уходи, ничего больше не говори...»

Перед Абаем рушился, раскалывался на куски мир, тот самый мир, которому он сам принадлежал, который был известен ему весь. Этот мир рушился, уходил - кончалась и жизнь Абая.

Народ бедствует, голодает, безысходно мучается, вымирает. Люди степи вышли на последнюю кочевку - куда? Неизвестно. Громада обнищавших кочевников, которая называлась «народом», двинулась по дорогам, разбредаясь, рассыпаясь во все стороны, рассеиваясь по всему белу свету, постепенно исчезая. Скоро исчезнет и сам Абай, который перешиблен напополам, упал на землю после того, как рухнула его опора - Магаш. В знакомом мире наступил некий разлад, ломаются все основы, - и вместе с этим сломалось что-то в сущности самого Абая. С каждым днем он теряет, одно за другим, свои достойные человеческие качества. Увядает телом, хиреет духом, теряет силы, неотвратимо дряхлеет.

Теперь все это не имеет значения, - он ничего этого не замечает, уйдя в полную бессознательность. Он не знает нужды ни в пище, но во сне, ни в разговоре. Сознание угасло, он не плачет, не смеется, не желает ни радости и утешения, ни хорошего или плохого, - ничего. Дни и ночи, сомкнувшись в одно целое, превратились для него в сплошной зыбкий мираж.