Хотя это были похороны, с освященными в веках традициями гостеприимства, - верные своей натуре Азимбай и Шубар и некоторые иже с ними проявляли свое недовольство в связи с тем, что на жаназу и тризну собралось слишком много нищего, бродячего народа.
«Пришли, будто бы почитать молитвы, а у самих в уме - как бы побольше набить брюхо едой! Да получить кое-какое подношение! Так они прямо и сгорают от сочувствия, как же!»
Но Абай, не проливавший слез в кругу родных, плакал навзрыд вместе с этими бедняками, которые пришли пешком, чтобы искренне разделить с ним его горе и утрату. Истинно, их скорбь выглядела по-другому, их безыскусные плачи звучали честнее и трогательней, чем многоречивые соболезнования всей знати родов Иргизбай, Кунанбай. Но это заметили лишь сам Абай и его верный ученик Дармен.
Перед Абаем в эти дни пролилось много слез народных. Очевидно, что это было проявление искреннего сочувствия простых людей к его еще одной отцовской утрате. Но трагической подоплекою нескончаемых стенаний у этих сломленных бедою степняков были и их собственные беды, гибель семьи от голода, разорение, скорбный путь нищеты в дальнейшем. Несчастный народ оплакивал вместе с Абаем их общую беду. Эти люди могли посетовать, излить в плачах жалобы только перед Абаем, единственно близким для них человеком - из всех значительных людей степи. И Абаю в эти дни горя открылась великая правда, имевшая неоценимое значение для него.
Это огромное число людей, пришедших на похороны, явилось не для того, чтобы выразить соболезнование знатным родичам покойного из Иргизбая, из рода Кунанбая, которые стояли в траурном ряду родственников, опираясь на белые палки, изображая невыносимую скорбь... Нет, народ пришел ради него, Абая, и вместе с ним проливал и свои кровавые слезы потерь и невосполнимых утрат.
Но именно простые люди прекрасно знали и ценили высокие достоинства Магаша. Несмотря на то что он прожил совсем короткую жизнь в своем степном мире и не успел явить людям всех сокровищ своей души, и сделал для них не так уж много, - народ успел поверить в него и связывал с ним свои лучшие упования. Его уход был для многих еще одной утраченной надеждой, разрушенной мечтой.
Невыносимую скорбь и тоску утраты испытывал Дармен -скорбь по другу Магашу, а также тревогу по Абаю. За долгую безнадежную болезнь Магаша Дармен, казалось, давно привык
к горькой мысли, что друг вскоре уйдет, но когда это случилось, справиться с горем никак было невозможно... Вместе с Мага-шем для Дармена ушла навсегда из этого мира огромная часть того доброго, чистого, светлого, к чему тянулась его собственная молодая душа. И она осталась стоять в оцепенении перед зияющей бездной смертной пустоты. Великое одиночество печали почувствовал Дармен, и он стал сторониться других людей. Только с одной юной женой Макен он мог поговорить, открыть ей душу, - и то в часы бессонные, ночные.
- Жаным, что происходит в этом мире? Что это за превратный мир? Зачем он непременно сталкивает нас со смертью? Неужели это и есть единственный исход жизни? Еще вчера цвела она, а сегодня увяла, и нет ее. Исчез с глаз, улетучился целый мир, необъятный, красивый.
Жалко Магаша. Жалко Абая. О, Абай! Он сегодня находится один - между смертью и жизнью. Между мертвыми и живыми. Хорошо, что в эти дни приходят к нему простые люди, которых он всегда любил беспредельно. Их слезы сочувствия учитель воспринимает как свои собственные - слезы великой печали, неизбывного горя, неутихающей боли.
Они как бы говорят: «Пришли горевать, плакать вместе с тобой. Ничего другого у нас больше нет».
И однажды среди тех, кто подходил к нему со слезами на глазах, со словами сочувствия на устах, явился простодушный бедняк по имени Даулеткельды. Ничем особенным он не выделялся среди остальных, так же, как и другие, обнимал Абая и причитал привычными словами: «Ойбай, дорогой брат мой! Ойбай, несчастный Абай-ага! Душа болью исходит за вас! Как же оставлять вас одного в объятиях такого горя!»
И вот, в ту самую минуту, когда Даулеткельды, обняв Абая, выражал ему братское сочувствие, Абай вдруг резко выпрямился и отстранился на шаг. Ему вдруг померещилось, что причитают не по смерти Магаша, а по кончине его самого - Абая. Остановившимися глазами он смотрел на Даулеткельды и бормотал: «И то правда. Оно и верно. Да, я умру, я должен умереть... Это и на самом деле - моя кончина...» Мгновенно лицо его стало совершенно неузнаваемым. В глазах высохли слезы, в них загорелся странный огонь. Абай ясно представил свою смерть, самого себя, читающего молитву на собственных похоронах. И с этого мгновенья он стал смотреть на окружающую жизнь, на людей глазами человека, давно ушедшего из бренного мира. Он считал себя - человеком умершим. Обо всем этом решил хранить перед людьми полное молчание.
Невидимая перемена произошла мгновенно. Перед ним замаячил его собственный бестелесный призрак, бормоча его назойливые мысли, бессвязные обрывки мыслей: «Скорбящие люди. стенания, плачи. люди плачут. Жизнь уходит. проходит. Люди плачут, их заставляет плакать моя жизнь, которая ушла.»
Смерть Магаша подавила Абая, он принял ее как свою собственную. Дармен с прозорливостью любящего сердца, обострившейся после смерти друга и брата, первым почувствовал опасную перемену в Абае. Его душевное состояние, распадающееся сознание не ускользнуло от внимания ученика, друга, младшего брата - Дармена. Своими тревогами он поделился с Какитаем, Баймагамбетом: Абай в большой беде.
Дух его в плену горя и скорби, окончательно сломивших хребет его воли. Порой он будто теряет память, ничего не осознает вокруг себя, затем постепенно приходит в разум. О своем самочувствии ничего никому не говорит. После семидневных поминок, с наступлением обычной для этого времени погоды, аулы двинулись в кочевку на летние джайлау в сторону Чингиза. Из Акшокы люди откочевали в среду многочисленных родичей, тобыктинцев, расположившихся в этом году в горных долинах Чингиза и в урочищах Чи. На новом месте в аул Абая потянулись, как и в первые дни траура, многочисленные соболезнующие, богомольцы и плакальщики.
Но Абай не выходил ни к кому. Он прислушивался лишь к Дармену, Айгерим, Баймагамбету, оборачивался только на их голоса. Они одевали его, подводили к дастархану, выводили на воздух. Сейчас Абай почти перестал есть, еда его совсем не привлекала. Если выводили из юрты и вели куда-то, он покорно шел с провожатыми, словно малый ребенок. Он казался человеком, потерявшим разум. Трое близких людей - три самых близких для него существа, день и ночь находились рядом, заботились о нем - и все их помыслы, разговоры между собой были только о тревожном, пугающем состоянии его здоровья. Но Абай никаких забот о себе не замечал.
На тридцатый день траура по Магашу верный Баймагамбет наедине с Айгерим и Дарменом поделился одним своим наблюдением над Абаем. Это произошло вскоре после похорон Магаша. Тогда, после десяти дней, люди аула пошли на мазар, к могиле Магаша, прежде чем отправиться в многодневную кочевку на джайлау. Абай остался внутри ограды мазара, посадив возле себя малых сирот Магаша и детей Баймагамбета, - всех остальных, женщин и мужчин, Абай попросил удалиться. Посидев молча внутри мазара довольно значительное время, он подал знак Баймагамбету - «забирай детей и сам уходи». Бай-магамбет вывел детишек за ограду, усадил их в повозку и стал ждать. Абай два часа просидел у свежей могилы сына, казалось, он вовсе и не собирался уходить. Позже, уже к вечеру, он все же вышел из мазара, и Баймагамбет не узнал его. Перед ним был слабый старик с поседевшей бородой, с серым бескровным лицом, - краше в могилу кладут. И Баймагамбет только сейчас вспомнил, как Абай произнес тогда слова, предвещавшие его собственную скорую кончину...
Впервые услышав этот жутковатый, тяжелый рассказ Бай-магамбета, Дармен также поделился и своим: рассказал, как скрыл от Абая сокрушительную для него весть. Этой весною ушли из жизни самые старые, верные друзья Абая, спутники всей его жизни - Ербол и Базаралы. Оба сгорели от тифа - сначала Ербол, затем Базаралы. Когда совсем тяжко стало Ерболу, Базаралы приехал к нему и ухаживал за ним десять дней. В час кончины Ербола друг прощался с ним, положив его голову себе на колени.
