Что стало с остальными лошадьми, которые разбрелись, разбежались по степи во время начавшего бурана, Алтыбай не знал. Наступила глубокая ночь, но до рассвета предстояло пережидать нескончаемое, страшное, мучительное время. Оставшемуся без коня Алтыбаю предстояло выбираться к людям пешим. А мороз только крепчал, ветер усиливался. Весь скот погиб - тысячное поголовье лошадей, чьи-то быстроногие скакуны, дойные кобылицы, могучие, щедрые, плодовитые племенные жеребцы, входившие в силу молодые скакуны - четырехлетки, пятилетки, которые радовали, обнадеживали своих хозяев-детей, с любовью вешавших своим скакунам на шею обереги из перьев филина... Все лошади потеряны: остались в сугробах глубокого оврага, растерзанные волками, замерзшие в снежной трясине, заблудились в безлюдной степи, поглощенные снежным бураном. Огромного табуна больше не было -рассеялся по обжигающему буранному ветру, утонул в снежных трясинах, околел от голода, исчез в холодном пламени джута, что страшнее степного пожара. Дракон снежной смерти пожрал их всех.
Неделю неистовствовал лютый буран. На седьмой день - так же внезапно, как и начался, ветер утих. Пришло ясное, солнечное утро, но по-прежнему морозное. Табунщики, на которых надеялся и которых до последнего часа выкликал Алтыбай, вышли на поиск табуна лошадей и нашли только их страшные останки. Дойдя до сая Жымба, увидели они обгрызенные конские туши в сугробах вдоль длинного оврага. Из снега торчали задранные окоченевшие головы, гривы и хвосты мертвых лошадей. Нигде не было видно Алтыбая. На краю оврага Жымба нашли только клочья от его старого чапана из домотканой толстой шерсти. Недалеко, в другом месте, нашлась оторванная подошва от сапога-саптама, рядом и весь сапог с разорванным голенищем, с оторванным носком. Еще дальше обнаружили в снегу торчавший из снега мерлушковый треух Алтыбая. Это было все, что осталось от табунщика. Из тридцати пяти лет, которые прожил он на свете, ровно двенадцать он ходил в дальние зимние отгоны с байскими лошадьми. Ел и спал на снегу, подкладывая под голову кусок льда, не знал покоя ни днем, ни ночью. О лошадях заботился больше, чем их хозяин. Славный труженик степи, табунщик Алтыбай стал одной из самых скорбных жертв этой зимы. Он погиб, пытаясь спасти байский скот.
Время спустя, когда настало лето, люди пришли к оврагу Жымба и увидели жертв страшного зимнего джута. Прыгнувшие с высокого яра, вслед за вожаком, гнедым жеребцом Байге, лошади все до одной погибли. Часть - зарезанная волками, большинство же - увязнув в снежной трясине и постепенно околев на холоде. Весной, когда настало тепло и сугроб начал подтаивать, весь табун мертвых коней стал медленно оседать, опускаться ко дну оврага вместе со снегом. И крутосклонный длинный овраг, который внизу был намного уже, чем вверху, оказался к тому времени, когда весь снег истаял, набит тесно притертыми друг к другу телами мертвых лошадей. Такими их и увидели потрясенные кочевники - целый табун стоящих на дне оврага мертвых скакунов. Их оказалось ровно тридцать. Истинно, это были жертвы зимнего дракона смерти.
Лишения и беды страшной зимы не миновали и Байтуяка, двоюродного младшего брата Алтыбая. После его гибели именно Байтуяк должен был остаться кормильцем и защитником семьи старшего брата. В Акшокы на краю большого овечьего загона были устроены три-четыре тесные, черные землянки. В какой-то из них ютилась семья Алтыбая - старая мать, жена, трое детей. День и ночь стоял в ней плач по утраченному хозяину и отцу. В соседней землянке лежал больной Байтуяк, двадцатилетний, недавно женатый джигит. Он заболел в ту же окаянную зиму джута, когда погиб его старший брат, и его также довел до беды байский скот. С начала зимы пас овец у Дильды, в январе заболел, оставшись в буранной степи один с отарой овец.
Еще раньше, как-то раз вернувшись со степи сильно озябшим, Байтуяк пришел к Дильде пожаловаться, что у него для зимы одежонка худая, сапоги дырявые - в дыры снег набивается. Однако в тот день Дильда, вся изведенная тревогой о Мага-ше, который был на излечении в городе, с раздражением отмахнулась от пастуха, сварливо выговорив ему: «Осенью отдала твоей матери овечьи шкуры, сами виноваты, что не сшили себе ничего. И не лезьте со своими заботами, мне и своих тревог о Магаше хватает! Вон отсюда, с глаз моих долой!»
К тому времени о Магаше, который уже давно лечился в городе, пришло известие, что он возвращается домой. Близкие и родственники не могли радоваться его возвращению, находясь в мучительном состоянии ожидания. Ибо стало известно, что Магаш, похоже, «болен той же болезнью, что и Абиш». Дильда не могла прийти в себя от горя, причитала день и ночь, обливаясь слезами. Ей ни до чего остального не стало дела. И обычно-то не очень прилежная в хозяйственных делах, теперь она вовсе не прислушивалась к разговорам людей, которые еще с начала зимы толковали, что «будет джут, зима лютеет», «пасти скот не легче, чем отбиваться от врага», «мужчинам, джигитам сейчас крепко достается».
Дильда была черства, себялюбива, сохранив до старости привычки избалованной дочери богатого бая. Она, как говорят, свои беды делала достоянием других и вовсе не относилась к тем хозяйкам аулов, которые заботятся о своих слугах, пастухах и бедных «соседях». Не знала она, кто чем дышит, чем живет, что ест-пьет, есть ли у человека конь... Кто ходит голодным, на кого свалилась беда, болезнь - этим она не интересовалась. И когда Байтуяк посетовал перед ней: «Тулуп старый, чекмень рваный, мерзну в степи, особенно в морозы и вьюгу», - она и внимания не обратила на его слова. Он говорил ей: «Байбише, я мерзну так, что терпежу нету! Слезаю с коня и начинаю бегать, чтобы согреться! А в дырявые сапоги набивается снег, тает, и ноги мои пухнут от сырости!» - а она прогнала его прочь.
Так ничего хорошего и не добился от Дильды молодой Бай-туяк, каждый раз уходил от нее со слезами обиды на глазах. Приходилось ему, как и прежде, мерзнуть в бураны и лютые морозы.
В благодатных долинах меж холмами предгорий Акшокы не бывает таких свирепых буранов, что разметывают по степи овечьи отары. Зато устойчиво и цепко держались здесь ветры, называемые «акжорга». Это ежедневные, налетающие и стихающие - и вновь возникающие небольшие резкие метели, холодные мелкие вьюги, поднимающие невысокую поземку, бросающую колючий снег человеку прямо в лицо или сыплющую его за ворот. В год джута ветер «акжорга» так же, как и всегда, не перерастал в буран, не переходил в несусветную вьюгу, но дул с отвратительным постоянством каждый божий день. И эти холодные порывы акжорга наносили в овраги и степные низины толстые снежные завалы.
Однажды в феврале, пешком пригнав к вечеру отару в аул, отощавший Байтуяк еле добрел до своей землянки. Едва перебравшись через порог, он тут же рухнул на пол у двери. Его сотрясало от сильной дрожи, из глаз лились слезы. Старенькая мать его сморщенными ладонями стала отирать слезы с его впалых шершавых щек, ласковыми словами стараясь утешить сына. Еле шевеля распухшими губами, он только и сказал:
- Кончено! Добили они меня. Я тоже умираю, апа... А они -пусть настигнет их божья кара! Проклинаю их за то, что они морили меня голодом и продержали на холоде без теплой одежды всю зиму!
Он лег, отвернувшись лицом к стене, и свернулся калачиком.
А в соседней землянке в это время стоял плач по гибели Алтыбая. Измученный, больной Байтуяк не нашел в себе силы пойти утешить родню.
С того дня он не вставал с постели. Его бил постоянный озноб. Через месяц он начал задыхаться в мучительном кашле. У него открылась быстротечная чахотка. Воспалилось горло, он не мог глотать пищу. Молодое поджарое тело его совсем высохло, еще живой, он выглядел как труп. Своим последним отчаянием в этой жизни он делился со своей матерью и кроткой, несчастной женой Тулымды.
Он ушел из жизни в начале апреля, лежа в темном углу сырой землянки. Зима еще никак не уходила, в апреле выпал обильный снег. А у пастухов Акшокы кончились уже дрова. Юный джигит Байтуяк умер, так и не почувствовав на себе тепла жизни.
