Тихо бредущие лошади направились в сторону соседних зимовий - Кашама, Белсу. Лошади довольно далеко отдалялись от шалаша, но Алтыбай решил им не мешать, зная, что замученной животине не уйти далеко. Сам он, смертельно уставший от многодневного безостановочного движения по люто холодному пространству, измученный постоянной бессонницей, обессиленный и голодный, медленно покачивался в седле, зажав шест волочащегося курука в сгибе руки. Вскоре он начал дремать, время от времени роняя голову на грудь, и ему снился, с перерывами, один и тот же неглубокий, смутный сон. Ему снилась его кроткая, тихая жена Инкар, которую он не видел всю зиму. Она жалела его, ухаживала за ним, приговаривая: «Устал, наверное! Замерз совсем... А ты ляг и поспи... Вот, я приготовила постель. Ложись! Отдохни! Хотя бы немного поспи!» И он действительно уснул, и поспал немного, уронив голову на грудь. Постоянная жизнь в седле, безразличие к ночи и дню, порожденное трудом кочевника, приучило Алтыбая к этому.
И мечты его во время этого сна осуществились - всю зиму-весну ему хотелось безмятежно полежать в юрте, возле жены и детишек, отдохнуть, выспаться, наконец, за целую жизнь... Сон в седле дал ему это блаженство. Алтыбаю снилось, что он спит в юрте.
Иногда он пытался понять, почему выпала ему такая именно жизнь, но так и ни к чему вразумительному не приходил.
Выезжая в ночь, он выбрал под седло смирного коня, забрался на нем в самую середину табуна и неспешно продвигался вместе с пасущимися лошадьми. Даже сонный, табунщик остойчиво сидел в седле, и бредущие рядом лошади были послушны воле спящего пастуха.
И вдруг он в испуге проснулся, неудержимо вздрагивая от озноба. Левый рукав его шерстяного халата, сшитого из домотканой грубой материи, пропускал холод, и сейчас порывистый встречный ветер сильно остудил плечо Алтыбаю. Придя в себя со сна, он заметил, что погода в ночи сильно изменилась: начинался буран. Вокруг не стало видно ни зги. В лицо с силою била мутная, угрожающая, холодная мгла, засеянная колючими льдинками.
Снежная ночная буря, крутившая снежные вихри вокруг, продувала одежду Алтыбая, холод пронизывал его до костей. Он встряхнулся, охлопывая себя по плечам, стараясь скорее прийти в себя, согреться. Взнуздал коня. Голодный серый жеребец, чувствовалось, весь продрог, сильно ослабел и провис в спине. Обычно довольно ходкий, подвижный жеребец, теперь еле плелся, не выходя даже на скорый шаг. А вскоре и вовсе остановился, равнодушно опустив голову... В слепящей снежными хлопьями мгле Алтыбай не видел лошадей, не знал, сколько их ушло вперед. И он принялся зычным голосом, за долгое время ставшим привычным для табунов, призывать их. И в ту же минуту увидел сквозь снежную круговерть устрашающую картину. На него неслась черная стена лошадей, испуганных внезапным ночным бураном. Они скакали по ветру, подхлестываемые его ледяными порывами. Алтыбай дрогнул - словно других напастей было мало! Лошади понесли по направлению ветра, подгоняемые бешеным напором снежного урагана.
Время - ночное, и рядом нет других табунщиков. Оставшиеся, более или менее здоровые лошади, могли, отброшенные назад бураном, унестись в степь и там пропасть, заблудившись в снегах. Надо было как-то противостоять надвигающейся беде. «Что еще вас ожидает, славные вы мои? - с жалостью подумал Алтыбай о своих замученных лошадях. - Какую беду накликает эта воющая нечисть ночи, этот лающий мороз!» Подняв соил, зычно покрикивая, он противостал на самой теснине смутно видимого лошадиного вала и попытался его остановить. Табунщик пока не мог определить, в каком из косяков большого табуна он сейчас оказался, в какую сторону двинулась его основная масса. Но вот, словно помогая ему, к нему вышел жеребец Байге, из табуна Абая. С ним уходило по ветру лошадей сто, и это был тот самый косяк, который с февраля шел во главе всего большого табуна, разбивая копытами заледеневший снег на тебеневке. Неизменно в середине косяка, во главе с гнедым Байге, следовали кобылы и жеребята по третьему году, которые исхудали и ослабели раньше других.
Среди всех остальных лошадей объединенного косяка гнедой жеребец был единственным, который полностью сохранил и силы, и свою массивную стать, успешнее других добывая корм из-под снега. Казалось, он видит себя главным над всеми табунами, потому и не давался Алтыбаю поймать себя. Гордо, мощно шагая впереди всего косяка, гнедой жеребец ломал корку обледеневшего снега, проваливаясь в сугробы по самое брюхо, рвался вперед. Когда он выходил на те места, где была под снегом хоть какая-нибудь прошлогодняя трава, жеребец Байге оставался на месте и широкими копытами разгребал снег, не обращая внимания даже на то, что в это время вокруг неистовствовал буран. Рядом с ним останавливались и принимались за тебеневку другие лошади, постоянно ходившие вместе с гнедым жеребцом, - его родной табун. Глядя на них, делали остановку и начинали кормиться и другие табуны.
В затяжной буран, когда смертельно утомленные лошади поворачивались и уходили по ветру, они подвергали себя многим опасностям. Убегая в страхе, голодные и замерзшие лошади могли упасть со скалы и разбиться, провалиться в сугроб, наполнивший невидимый глубокий овраг, и не выбраться оттуда, влететь в незамерзающие прорвы на солевых трясинах, а то и просто затеряться в степи, оказавшись в полном одиночестве, обессиленные и беспомощные, среди снежных просторов.
Известно было, что волки чаще всего нападают на конские табуны во время бурана. Когда кони в страхе бегут по ветру, они спасаются каждый сам по себе - разбегаются врассыпную и, обессиленные вконец, не находят обратной дороги к своему косяку. Одиноко блуждают по степи и становятся легкой добычей волков.
Алтыбай еще не совсем представлял размеров сегодняшней беды, когда решил следовать за бегущим от ветра косяком гнедого жеребца Байги. Но голодный серый конь, на котором ехал табунщик, не мог угнаться за ним, силы серого жеребца были на исходе. Человек решил остановить лошадей, подавая призывный голос, потом сбить их в единый косяк. Но они не остановились, и табунщик вскоре почувствовал, что совсем отстал от них. Единственное, что могло удержать табуны, - если остальные конюхи и табунщики попадутся навстречу их неудержимому роковому бегу. Но, оставленные отдыхать в шалаше, они не подавали никаких признаков о себе.
Алтыбай же кричал беспрестанно, желая привлечь их внимание, - и еще с тем соображением, чтобы лошадям было куда направить свой бег, если их станут преследовать волки. Он кричал все громче, напрягая голос: «уаха-хау!», «ой-хайт!». Сливаясь с шумом ветра, его гортанные выкрики улетали вдаль, без ответного эха.
По предположению Алтыбая, бегущие табуны должны как раз проследовать мимо стана табунщиков. Когда кони, миновав стан, окажутся с подветренной стороны от него, - все будет кончено! Уже ничем не остановить будет лошадей, а табунщики ничего не услышат, никакие звуки не дойдут сквозь грохот бури до них, тем более - слабый голос одинокого человека.
Но, думая об этом, Алтыбай не переставал кричать, - до хрипоты, до срыва голоса. Может быть, пока косяк еще недалеко, кто-нибудь выйдет из шалаша и услышит его крики. Все больше нарастал в его душе беспредельный страх перед той адской силой, которая гнала впереди себя ночной буран, табуны лошадей, его самого. Словно почувствовав страх табунщика, гнедой жеребец Байге, всегда разумно прислушивавшийся к голосам пастухов, стал и на этот раз соотноситься с голосом человека. Когда слабенький звук крика обрывался, заглушенный воем бури, Байге высоко поднимал голову, стриг ушами и переходил на медленный шаг.
На своем ослабевшем сером жеребце Алтыбай не поспевал за уходившим по ветру табуном, однако, еле плетясь по его следу, табунщик обгонял лошадей, совершенно потерявших силы и отставших от табунов. Старые кобылы, иссохшие до остова; тощие, плоские молодые жеребцы с удлиненными ногами, нежеребые кобылы по третьему году - кожа да кости, - все отставшие брели в мутной полумгле метелицы, еле передвигая ноги. Некоторые останавливались и, пошатнувшись, валились на землю, с копыт долой. Их ждала погибель на этом месте, и Алтынбай понимал, что это для них намного лучше, чем мучительное карабкание вперед. Куда, зачем? Упавшие на землю кони замирали на снегу, коченея и выставляя торчащие кверху ноги, словно деревянные лошадки.
