Но, остановившись на этом, Абай вдруг почувствовал, что, - словно огненная искра! - его обожгла одна яркая мысль. Он подумал: вообще-то, уйти - это неплохое решение, но уходить надо не от родной среды, а от тех из этой среды, - даже очень близких, - от которых исходит эта жестокая косность. И одновременно надо искать как можно больше людей, - и среди родичей, и среди дальних, - для которых также невыносима степная тьма души. «К этому поиску ведет меня мое сердце, - оказывается, я всегда был устремлен к этому. Но выходить на этот поиск я должен во всеоружии знаний и духовных сил!»

Магаш и его товарищ молча ждали, не смея нарушить хода мысли Абая. Наконец он заговорил, высказывая всего лишь часть того, о чем он думал:

- Бессмысленно пытаться остановить жестокость, исходящую от чужих людей. Таких мы называем врагами. Но хуже врага тот, кто находится рядом с тобою и называется твоим братом, родичем. И у тебя нет ни силы, ни власти - поставить такого на место. Так и проходят дни нашей жизни - под пятою унижений, под гнетом торжествующего зла. Люди плачут - злодей смеется над ними. А что толку от их страданий и слез?.. Я думаю, правильно решили жатаки: «сено перевезем к себе». Другого решения нет. Пусть делают так - и это будет достойным ответом бесчинствам Азимбая и его приспешников... Но этой же осенью, до возвращения на зимники, мне нужно будет встретиться с Такежаном. Нельзя допустить, чтобы он задушил последнюю надежду бедных людей.

Придя к такому решению, Абай отпустил Магаша и его товарища.

Вечером они, сидя в юрте за чаем в кругу сверстников, с возмущением и досадой рассказывали о «собачьем поступке Азимбая». О том, как расстроился Абай. Какитай тут вспомнил, что Шубар говорил: жатакам надо самим разбираться с Такежаном по делу о покосах.

- Е, какой подвох скрывается за словами Шубара? Хотелось бы понять, что он имел в виду, говоря: «Это помешает Абаю писать стихи. Пусть жатаки сами разбираются с Таке-жаном».

- Ты прав. Здесь - уловка. - подтвердил Магаш.

Молодые, чистые сердца не принимали лжи, притворства, интриги.

Выступил и Акылбай, хорошо знавший Шубара.

- Ойбай, разве Шубар когда-нибудь перестанет быть хитрым? Он еще тогда почувствовал, что быть новым распрям между Такежаном и Абаем-ага. И решил держаться в стороне. А когда ссора произойдет, увидите, он скажет: «Я же вас предупреждал! Никто не должен вмешиваться в дела другого». На самом же деле, братцы, я думаю, Шубар почему-то в душе желает ссоры Абая с Такежаном. Находясь за шестью холмами, пытается подливать масла в огонь! Хочет затолкать обоих в ловушку распри.

Все задумались. Здесь и на самом деле была затронута одна из скрытых ран в душе Абая. Если племянник Азимбай был раной с названием «откровенное зло», то брат Шубар был «скрытое зло» - недругом коварным, лицемерным, цепким. От него было трудно избавиться: он сородич, постоянно трется в круге Абая. Абай же, человек добросердечный, удалить Шубара от себя не мог.

Думая об этом, Магаш опечалился. В тускло освещенной юрте повисла грустная тишина, но тут неунывающий Дармен перевел разговор на другую тему, заговорил о прошлом поэтическом состязании на охоте с ловчими ястребами...

Абай всю ночь ворочался без сна, тяжко вздыхал, не находил себе места. Утро настало такое же пасмурное, тусклое, как и его душа в этот час. Ненастная погода словно хотела лишить человека всякой радости, подавляла его. Не оттого ли и хотелось Абаю уйти, перелететь совсем в другой мир, отогреть сердце у очага с иным огнем? Он вновь обратился к Пушкину, как всегда, ища у него поддержки и утешения.

Айгерим сидела близко к огню, и чистое лицо ее, отражавшее беглый свет пламени, разрумянилось, купаясь в его лучах. Полы ее шубки, из шкурок лисьих лапок, покрытой плотным черным шелком, были с подбоем из куньего меха. Роскошность шубы дополняли крупные розовые жемчуга, вкрапленные в витые серебряные пуговицы. Белая женская повязка-кимешек, устроенная на ее голове с особым изяществом, сияла чистотой. Дорогая, нарядная одежда подчеркивала безупречную красоту зрелой, немного располневшей Айгерим. Сидя у очага, она шила мужу зимний тымак из меха красной лисицы.

Занятый чтением, Абай изредка поднимал голову от книги и взглядывал в небо за шаныраком, наблюдая погоду. Дважды он справлялся у Злихи, заходившей в юрту со двора: не расходятся облака? Не проясняется ли небо?

После утренней трапезы, совершенной в молодом очаге, пришли в юрту Магаш и Акылбай с друзьями. Вслед за ними отдельной группой явились привычные в ауле Абая гости, свои люди: Ербол, Кокпай, певец и скрипач Мука, Баймагам-бет и другие. Это были гости самого Абая. Дармен же, Какитай и молодой сэре Алмагамбет были гостями дома Магавьи.

Когда Ербол занял свое привычное место на торе, возле Абая, хозяин и у него спросил о погоде:

- Как там, снаружи? Не проясняется?

Абай снял очки, закрыл и отложил книгу и осмотрел присутствующих в доме. Айгерим, с улыбкой глядя на него, заметила:

- Что-то вы, дорогой, уже с самого утра который раз справляетесь о погоде! Или на дворе - лютая стужа зимнего джута?

Абай с откровенным восхищением посмотрел на жену. Яркий румянец горел на ее щеках, выразительно подчеркивая нежную белизну лица, безмятежно веселого. Ее мелодичный смех, словно звон серебряного колокольчика, высоко вознесся над серой будничностью и унынием осеннего ненастья. Смех Айгерим напоминал непроизвольную радость майского утра. Надолго задерживая свой взгляд на пригожем лице жены, Абай говорил ласково:

- Айналайын, ты точно заметила, что я часто справляюсь о погоде. Вместо этого мне чаще следовало бы поглядывать на тебя, и ни о чем таком не спрашивать! Хоть снаружи и пасмурно, а в доме моем, оказывается, светит солнышко! Посмотри, Ербол, она ведь сияет как радуга! Ну какая там серая осень сможет затмить такой свет!

Смущенная Айгерим пунцово покраснела. И вновь прозвучал ее негромкий переливчатый смех. И все, глядя на нее, заулыбались. Она же обернулась к Злихе и велела подавать гостям кумысу. Быстро был расстелен новый синий дастархан. Начиная с Абая, служанка стала подавать в желтых чашечках кумыс, наливая его из большой чаши половником, затейливо украшенным узорами из чеканного серебра.

Густой, матово-белесый осенний кумыс сегодня был особенно хорош. Не успевший перебродить за одну прохладную ночь, еще не пенистый, он скорее был по вкусу как саумал, отстоявшееся кобылье молоко. С особенным удовольствием выпив по первой чашке, гости стали нахваливать: «Ай да кумыс! Какой вкус, аромат! Одно удовольствие!» В предвкушении варившегося на ярком огне мяса, попивая кумыс, гости пришли в хорошее расположение духа. Создалась самая непринужденная обстановка, дружеский сход в доме Абая обещал быть интересным и приятным.

Вчерашний разговор о печальной судьбе Енлик и Кебека заставил задуматься всех, каждого по-своему. Старшие, Кок-пай, Ербол, Мука и Баймагамбет, разговаривали об этом еще с утра, до прихода к Абаю, находясь в гостевой юрте. Историю Енлик - Кебека лучше других знал Ербол. Он толковал о жестоком приговоре бия Кенгирбая как о деле, без всякого сомнения, вынужденном, - ибо тобыктинцы были слабы и малочисленны, заступиться за своего, виновного, джигита они все равно бы не смогли. Толкование Ербола ни у кого из старших не вызвало ни сомнения, ни возражения. Событие было воспринято просто как предание старины.

У молодежи, в юрте Магаша, эта тема также горячо обсуждалась с самого раннего утра. Молодые акыны круга Абая -Акылбай и Магаш, его сыновья, а также Какитай и Дармен при обсуждении трагедии Енлик и Кебека пошли в том направлении, которое обозначилось вчера: сострадание, жалость к убитым юным возлюбленным и осуждение тех, кто обрек их на смерть. В молодом кругу было как раз много волнений, споров, страстных высказываний.

Камнем преткновения, который молодежь не смогла обойти, был довод Абая о необходимости «правды жизни» при создании поэтического произведения. Абай-ага наставлял: «Только найдя эту правду, ты придешь к настоящей поэзии». Дармен воспринял это наставление таким образом: