- Ничего, если не успел еще закончить. Почитай или спой то, что успел уже сделать.

Дармен не заставил себя ждать. Чернобровый белолицый джигит с тонко подрезанными усиками, склонившись к домбре, нетерпеливо и бурно проиграл вступление, затем быстро выпрямился и запел. В его больших, черных, ярких глазах загорелся огонь вдохновения, с молодой силою степной души в нем соединился гордый и высокий разум истинного азамата. Он слетел с орлиного гнезда новой поэзии, из-под крыла Абая, и являл собою яркого акына нового времени. Таких, как он, и ждал народ - заступников всех обиженных перед их извечными обидчиками, поборников совести народной...

Его дастан начинался с описания неслыханной красоты Ен-лик, с восхваления и других ее немалых достоинств. Она выросла у деда Икана с бабушкой, ибо рано лишилась родителей, и была у стариков сразу за внучку и внука. Отважная и сильная, она переодевалась в мужской костюм и выходила на охоту к подножию горы Хан, где они жили.

В дастане молодой акын с незаурядным мастерством описывал красоты родного Причингизья в пору ранней зимы. Как раз в это время охотники выходят по первой пороше на охоту-салбурын, с беркутами и гончими собаками. После осенней стрижки и перед кочевкой на зимники начинают шевелиться ночные разбойники-барымтачи, конокрады и грабители на больших дорогах. В поэме рассказывалось, как девушка Ен-лик, охотница с луком и стрелами, слышала от многих людей, проходивших мимо их дома, что появился на дорогах отважный джигит, охотник, который защищает одиноких путников от разбойников, и тем заслужил всеобщую любовь и признание.

Живущая уединенно рядом со своими родными стариками, Енлик возмечтала об этом благородном батыре и бессонными девичьими ночами несчетно повторяла его имя... И в один из дней поздней зимы, в начале февраля, во время бурана из бушующей метели явился перед нею некий всадник, весь запорошенный снегом. Перед седлом, на подставке сидел зачехленный в колпак беркут. На тороках седла висела огненно-рыжая лисица, добытая в недавней охоте.

Енлик пригласила джигита в свой аул, к своему очагу, и ее старики приветливо встретили гостя. Он оказался человеком воспитанным, учтивым, открытым и доброжелательным, щедрым на веселье и вполне пристойные шутки-прибаутки. Много забавного и интересного рассказывал джигит о диких зверях, ибо он был заядлым охотником. Заглядевшись на румяное, мужественное лицо молодого охотника, Енлик чуть заметно, одними губами, приветливо улыбалась. Но вот он, отвечая на вопрос старого Икана, назвал свое имя, - и юная охотница вся встрепенулась и уже по-другому стала смотреть на джигита. Ее сердечко как будто замерло на мгновение, - затем бурно забилось в груди, щеки запылали огнем. Она услышала имя того батыра, о котором думала в свои бессонные ночи.

На этом месте песенного повествования молодой акын смолк, положил пальцы на струны домбры и со скромным видом объявил, что дальше он не успел ничего сочинить.

- Эй, джигит, ты что с нами делаешь? - воскликнул Базара-лы. - Только раззадорил, сердце зажег - и на тебе, оборвал песню!

Огорчились, что нет продолжения дастана, и другие слушатели, особенно молодые - Магаш и его друзья. Абай долго смотрел на Дармена растроганными, любящими глазами, но вслух высказал довольно сдержанное, неожиданное мнение:

- Дармен, я коснусь только двух вещей. Первое, - когда описываешь красавицу-охотницу, ее одинокую жизнь, ночную бессонницу, - старайся вызвать у слушателя не только страсть и чувственность. Нет, - образ Енлик сразу должен предстать возвышенным, окрыляющим сердце, вызывающим самые высокие чувства. А во-вторых, когда говоришь о прошлом, постарайся вложить в разговор наши сегодняшние чувства и представления, ты понимаешь меня? И когда будешь сочинять дальше, пиши так, чтобы в былых народных страданиях легко узнавались сегодняшние страдания, в старинных народных мучителях узнавались бы современные мучители народа.

Молодежь почтительно молчала, слушая своего учителя. Первым нарушил тишину Какитай:

- Абай-ага, наш Дармен уже на шаг отстоит от того, о чем вы говорите. Он все понимает, как надо!

- Если он такой умный, может быть, он поймет, что тогдашний Кенгирбай - это сегодняшний Кунанбай? - сдержанно, с глухим вызовом, молвил Базаралы, оглядывая потомков названного человека.

- Басе! Превосходно! Базаралы остается самим собой! Но ты должен знать, Базеке, что перед тобою акыны нового поколения, которые не оглядываются назад, а смело смотрят вперед. И каждый ищет свою Мекку в той стороне, куда ему указывает его сердце.

Базаралы молча выслушал, подождал, пока все выскажутся, и затем стал рассказывать:

- Когда я задумал побег, то посоветовался с двумя старыми каторжниками. Одного из них звали Керала, он был из мужиков - крепкий, кряжистый, как дуб. Второй - из образованных, когда-то учился на врача, да вот, попал в Сибирь на каторгу, звали его Сергеем. Вдвоем они распилили мне кандалы на руках и на ногах, и я смог бежать. Ни для чего я им обоим не был нужен, чтобы так рисковать за меня, - обнаружься, что они помогают мне, то пришлось бы им ох как худо! Раскромсали на куски мои кандалы и сказали мне: «Лети на свободу! Передай привет от нас своей степи, друг!» Спрашивается, чего ради эти совершенно чужие мне русские люди оказали такую бескорыстную помощь?

Абай спрашивал его, что ему пришлось испытать после побега, проходя Сибирью, что бывало при встречах с русским населением. И Базаралы отвечал на эти вопросы с удивившими слушателей теплотой и благодарностью.

- Пробираясь иркутской Сибирью, я выходил только к бедным крестьянам в поселениях, города обходил, в богатые дома не совался. Я понимал, милые мои, что несчастного беглого бродягу могут пожалеть только сами несчастные. Стоило вечером в сумерках постучаться в дом на окраине городка или деревни, как тебя без всяких расспросов пускали, кормили, прятали до утра. Потом подсказывали, по каким дорогам безопаснее пробираться, и провожали ради Бога. Бывало и так, что и днем прятали меня, когда опасность какая-нибудь появлялась, а ночью выводили за село и показывали тайные тропы. Получая такую помощь от простых русских людей, я словно окрылялся, я верил, что доберусь до родных мест.

Эти несколько дней у Абая показались Базаралы каким-то блаженным временем, проведенным где-то на зачарованном зеленом острове, посреди бушующего мутными волнами озера.

Базаралы, наконец, заговорил о конфликте семи аулов жа-таков с Азимбаем, сыном Такежана, и осведомленный про это Абай дал другу свое представление дела. Оно совпало с тем, как его понимал и Базаралы, уже встречавшийся с жатаками этих аулов, среди которых было много прямых родственников Базаралы. Как раз перед его появлением в родных краях жа-таки хотели заняться самовольным перевозом заготовленного Азимбаем сена в свои аулы, но разнеслась весть - «вернулся Базаралы», и застрельщики дела, среди которых были друзья и почитатели Базаралы, такие как Сержан, Абди, старик Келден, - решили, что не стоит раздувать распри накануне его приезда. «Успеем, осень еще простоит долго!» - рассудили они. К тому же им передана была просьба Абая: подождать, ничего не делать, пока он не переговорит с Такежаном. Вот и просили жата-ки Базаралы, чтобы он при встрече с Абаем спросил у него, был ли у него разговор со старшим братом.

Но Абай, оказалось, с ним еще не успел встретиться, - аул Такежана находился на дальнем осеннем пастбище. Однако вскоре он должен был перекочевать поближе, и тогда Абай намерен был отправиться к нему. После переговоров о результатах тотчас известит Базаралы и Келдена.

Побывав в ауле Базаралы, Абай увидел, как плачевно обстоят у того дела с мясным и молочным питанием, узнал также, что и верхового коня у него не оказалось. И в тот раз, когда Базара-лы побывал гостем у него в ауле, на прощанье передал ему с десяток голов скота для зимнего согыма и подарил редкого по здешним местам темно-серого, со стальным отливом, в светлых яблоках молодого жеребца под седло.