Но черные поборы не могли быть съедены одним лишь волостным начальником, - он полюбовно делился со всеми, кто помогал выколачивать их из народа, и поэтому в прошлом году, когда Шубар значительно увеличил объем карашыгын, никто из родовых и аульных старшин не стал возражать. Чин-гизская волость разделялась на двенадцать аульных атками-нерств, их представители, собравшись в Жидебае под шаны-раком Оспана, живо раскидали дополнительные расходы по отдельным «дымам» многочисленных мелких аулов, освободив свои родные от излишней нагрузки.
Не касаясь зажиточных и влиятельных людей рода, черные поборы всей тяжестью ложились на самых слабых, безответных, малоимущих, обрекая бедные очаги на нищее существование. Ни для кого из них не было спасения от карашыгын. Родовые вожди говорили им: кому принимать начальственных гостей из города? Не вам же! Не могут они останавливаться в ваших дырявых юртах, пить ваш прокисший айран! Вот мы за них и в ответе, достойно принимаем гостей. Но ведь и вы же наши родичи? А раз так, то почувствуйте и на себе тяжесть расходов!
Единение богатых при этом было похоже на стихийную спаянность аульных псов, которая появляется у них, когда приближаются волки. Простой народ прекрасно знал об этом, поэтому не мог надеяться на сочувствие и заступничество своих биев, аксакалов, старшин, волостных начальников.
«Что толку жаловаться им? Путь к сочувствию богатых невозможно увидеть, как тропинку меж пестрых камней на горном склоне!» - говорили измученные поборами бедняки. «Когда псы в единой стае, то у каждой собаки хвост крючком! - добавляли они. - Дружно облают тебя, поддерживая друг друга, а когда ты захочешь что-нибудь сказать им, твои слова будто рассеиваются по ветру! И что тебе остается делать? Только одно - молча отдавать им свое добро».
Но раскидывать черные поборы на множество бедных юрт оказалось делом нелегким. Прибыв с утра раннего, попив чаю и затем поев мясо серой кобылицы, баи трудились до обеда, но завершить разговоров не смогли.
Сразу же пополудни приехал Дармен, и тогда, оставив большие комнаты деловитым аткаминерам, Оспан увел на свою половину, в дальнюю комнату, всех своих друзей и неделовых гостей, любителей просто поесть и погулять, провести весело время, переходя из аула в аул. Для них нашелся и кумыс, и бесбармак, и время для шутливых, праздных разговоров.
Появлению юного акына Дармена Оспан был рад, усадил его возле себя, налил в пиалу густого осеннего кумысу, затем подал ему домбру...
- Вовремя приехал! Тут собрались не самые бедные, разумеется, но все очень переживают, что в глотку им мало попадет, потому что «расходы» у них, понимаешь ли, и надо им все аулы обобрать. Айналайын, пусть исполнятся все твои желания, но не найдется ли у вас с Абаем каких-нибудь ядреных песен, чтобы продрало как следует их толстые шкуры? А, Дарменжан? - сказал гороподобный Оспан, рассмешив всех присутствующих.
Дармен ждать себя не заставил, живо запел весьма пространную песню, которую никто из гостей еще не слышал. Она как раз пришлась по душе Оспану. В песне была довольно злая сатира на волостных и родовых взяточников, обирал, неимоверно цепких и проворных в делах мздоимства. Время от времени, подхохатывая пению Дармена, громадный Оспан вдохновлял его с мальчишеским задором:
- Вот разделал, так разделал! Барекельди! Прямо под дых им дал! Словно сыромятных ремней из сволочей нарезал!
Всех собравшихся в дальней комнате развеселили выкрики Оспана, раздавался громкий смех. Кое-кто из аткаминеров в большой комнате, услышав шум, захотел узнать причину и выполз оттуда в малую. Послушав песнопение, уполз назад и сообщил сидящим там, о чем поют в комнате Оспана.
Вскоре после обеда появились у него припозднившиеся Жиренше, Оразбай, Бейсенби, Абыралы и другие, молча уселись и стали дослушивать песню. Ее обличительный пафос как раз к этой минуте взлетел на самый гребень, и волна сатиры накрыла с головою клятвопреступников, мздоимцев, корыстолюбцев, готовых ради выгоды пойти на братоубийство.
Оразбай не смеялся, как другие гости Оспана, сидел, насупившись, поджав губы. Кучка биев, заявившихся вместе с ним, также сидела с застывшими лицами, с отсутствующим выражением в глазах. И тогда могучий Оспан, обернувшись к Оразбаю, задорным мальчишеским голосом воскликнул:
- Е, уважаемый бий! Отчего ты скуксился весь? Или тебе не понравилось, как Абай дубасит вас по голове, а?
Оразбай, сидевший с холодными глазами, как будто бы уйдя мыслями в себя, вдруг заговорил размеренно, многозначительно, словно пророчествуя:
- Это время наше такое... Похоже, все начало кругом загнивать... Мы стоим накануне опасных перемен, а когда это случится, то окажется, что разрушителями были такие люди, как сыновья хаджи. - закончил Оразбай и, все тем же холодным, отрешенным взглядом, пророчески уставился куда-то поверх головы Оспана.
Баи, бии и аткаминеры, окружавшие сидячей толпой Ораз-бая, закивали головами, одобряя его, и то смотрели понимающе на Оразбая, то переводили посуровевшие взоры на Оспана.
Затем Оразбай, приняв обиженный тон, обратился прямо к нему:
- Собрал почтенных людей в своем ауле и теперь бьешь их по голове! Что ж, унижай наше достоинство! Топчи нашу честь, изваляй нас в грязи! А всем своим слугам, малым детям, пастухам и конюхам дай волю, - прикажи им, чтобы они нас раздели донага и голыми погнали по степи! - И Оразбай в гневной досаде махнул рукой.
- Уай, байеке, о чем вы? Если ты не тот, кого раздевает догола песня, то тебе незачем беспокоиться и не на что обижаться. А если тот самый, то и поделом тебе! Ха-ха! Обижайся сколько угодно, хоть лопни от злости, а мне вот только смешно! - Сказав это, Оспан вновь расхохотался.
Невольно засмеялся и Дармен. Окидывая его и Оспана презрительными, надменными взглядами, баи, бии и аткаминеры покинули комнату и присоединились к собранию старшин.
Солнце уже близилось к закату. Вышедший на свежий воздух, во двор, Оспан заметил, как около сотни коней под седлами пасется на том нетронутом лугу, который он берег для своих лошадей, до сих пор подкармливаемых прошлогодним сеном. Еще не закончилась зима, до весенней травы еще далеко - береженый подножный корм очень был нужен его коням к весне. Оспан буквально рассвирепел, увидев, что кони этих захребетников, обсуждающих черные поборы, объедают его луг. Зычным голосом он кликнул работника Сейткана, тоже огромного роста, как хозяин, но костлявого, черного, горбоносого джигита. Тот немедленно явился.
- Мало того, что они сами обжираются у меня мясом, так еще и лошади их потравили мой заповедный луг! Но я им покажу! Сейткан! Хватай соил и гони их прочь! Запри коней в верблюжьем загоне! Лупи их соилом и гони туда!
И огромный джигит, схватив длинную черную палку, отвязал от коновязи первого попавшегося коня, вскочил на него и поскакал к лугу, размахивая соилом над головой. Это был простоватый джигит, немереной силы, драчливый и задиристый, послушный слуга и приспешник своего знатного хозяина, кичливый и заносчивый оттого, что служит в таком богатом ауле. Готов был, как говорится, снять голову, если ему велят состричь с кого-нибудь волосы.
Ударами соила подгоняя коней, направляя к воротам загона, Сейткан торжествующе выкрикивал названия родов и племен, к которым принадлежали хозяева скакунов, - читая это по таврам, что были выжжены на лошадиных крупах:
- Сак-Тогалак! Котибак! Топай! Жигитек! Бобен! Карабатыр! Жуантаяк! Торгай!.. - и при этом на каждом выкрике наносил увесистые удары дубиной по бокам, по ногам и крупам мирно пасшихся до этого стреноженных лошадей.
Словно гонимая степным пожаром, лавина неловко скачущих спутанных коней устремилась к воротам пустого верблюжьего загона, мгновенно сгрудилась перед низкой перекладиной ворот - и вдруг с ужасающим треском стала прорываться под ними, ломая высокие деревянные луки седел, скалывая их в щепки ударами о жердину верхнего прясла, перегораживавшего ворота.
Распределение черного побора между баями, биями и старшинами родов было к вечеру благополучно завершено: как всегда, больше всего «на расходы» отхватили себе дети Кунанбая. Чем остались весьма недовольны Жиренше, Ораз-бай, Кунту, Бейсенби, Абыралы, Байгулак и другие. Но ко всему этому, высокородных биев и мырз ожидало еще одно жестокое оскорбление: деревянные точеные луки на седлах коней, запертых в верблюжьем загоне, оказались почти у всех отломаны, вместо высоких, загнутых передков остались куцые обрубки. Выезжая из ворот загона, оскорбленные гости не прощались с Оспаном, даже не оборачивали лица в его сторону. Не прощались они и с Шубаром, братом Оспана, по просьбе которого и был собран сход в Жидебае.
