— Вы что? — спросил Георгий Иванович.
— Леший… воет… гонится! — задыхается от бега тетка.
— Вася, наточи-ка саблю, — приказал отец.
Вася сдернул со стены саблю, качнул ногой ход точила. Сначала ржа брызнула со стали, потом — искры. На серьезном лице Васи угадывалось веселье. Отец принял саблю, взял ее на плечо и провозгласил:
— С нами крестная сила!
— За веру, царя и отечество! — отозвался Вася и встал отцу в затылок.
Отец скомандовал:
— К лешему ша-а-агом марш!
«Войско» пошагало дурашливым парадным шагом. Вернулись с теткиным лукошком. Отец рассказал:
— Идем. Сидит. Волосатый, хвостатый, ягоды из лукошка лопает. Я ему: «Ты по какому праву, черт козлоногий, Нюрку с Машуркой напугал?» Он мне: «Извините, пошутил!» Лукошко вернул, а за ягоды велел кланяться.
Машурку от развеселого отцовского вранья смех забрал. А тетка обиделась.
К вечеру Машурке стало не до смеха. Вася позвал ее потихоньку:
— На нашу полянку сходим.
Там Вася вынул из-под лежака свою заветную сумку, показал сестре запечатанный большой конверт. Сказал: «Александр Фотьич написал. И велел передать Марии Конидьевне, если с ним случится что».
— Что с ним может случиться?
— Помнишь, как певун церковный к нам на чтение заглядывал?
Машурка помнила: приходил тот в своей знаменитой рубахе, расшитой нотами «Боже, царя храни».
— Думаю, певун не раз подслушивал. А певуна ребята видели с околоточным. Теперь чтения Александру Фотьичу запретили. Певун будет читать «Жития святых». Я на его чтения не пойду.
— И я тоже. Я про святых раньше его читала.
Трудные времена
Девятнадцатый век подходил к концу. Надвигался век двадцатый. Почему-то многие ждали от него добрых перемен. Но еще не настал он. А вокруг семьи Голиковых и в ней самой начались сплошные несчастья.
Слегла Александра Матвеевна — жена Георгия Ивановича и мать пятерых детей. Что подсекло ее? Смерть четырех кряду младенцев? Простудная кухня? Только обезножила она, а потом разбил ее паралич.
Тогда же пришел в поздний час Вася, шепнул Машурке:
— Александра Фотьича жандармы забрали. Мы с Пашей Гуляевым подсмотрели.
После очередной поездки в лес передал Машурке конверт:
— Снеси Марии Конидьевне. Тебе удобнее. Ты у нее училась. Да чтобы никто не видел. Из рук в руки ей передай.
Высмотрев, что учительница одна дома, Машурка передала ей конверт.
Мария Конидьевна пригласила:
— Садись.
Распечатала конверт и долго читала большое письмо. Потом тоже долго сидела молча, смотрела за окно. Сказала Машурке:
— Знай, Машенька, в тюрьму не только лихой народ попадает. Очень хорошие, очень добрые, смелые, умные люди томятся в тюрьмах.
— Я давно знаю. Мне Вася рассказывал. И сам Александр Фотьич. Про декабристов. И у Некрасова об этом есть. Александр же Фотьич — добрый, хороший. Певун козлобородый — скверный. И жандармы.
Мария Конидьевна заявила твердо:
— Читки у меня будем устраивать. Только собираться будем так, чтобы никто не видел, никто не знал. Ты и Вася поможете мне собрать ребят и девушек надежных.
Но тут Васе и Машурке стало не до читок. Привезли домой отца со страшно искалеченной рукой. Работал он возле молотилки, и шестерни затянули его холщовый фартук. Закричал он, попытался оторвать фартук. Пока услыхали да остановили машину, сжевала она отцу руку.
Бабушка выправила кости, промыла и зашила отцу раны. Перевязала, поставила лубок. Руку не отняли, но стала она, как неживая, и совсем не переносила холода. Бабушка сшила зятю меховую беспалую до локтя рукавицу. Георгий Иванович прозвал свою изувеченную правую руку «барыней».
В поисках дохода семье нашел он такое дело: по договору с владельцами леса один участок нужно было расчистить под пахоту. Плата за работу — древесина. Примерился Георгий Иванович к участку: вроде невелик, а дров будет прорва. На продажу. Даже вывеску Георгий Иванович заказал: «Г. И. Голиков. Торговля дровами».
Ольга, Маша, Клавдя, кто-нибудь из теток жнут в четыре серпа хлеб. Бабушка пользует больную дочь свою Александру Матвеевну. Отец и Вася валят деревья в лесу (Георгий Иванович приловчился орудовать одной левой и с пилой, и с топором). Потом Сынок в работу впрягается, вместе с людьми тянет веревку, что накинута на пень с подрубленными корнями.
Вроде бы пошло дело на лад в хозяйстве. Но тут тетки, сестры болящей Александры Матвеевны, сотворили недоброе дело, от которого никому проку не было, лишь разлад в семье пошел. Подменили они вдвоем бабушку, мать свою, у постели сестры: бабушке давно в поле хотелось съездить. Александра Матвеевна уже память теряла. Вот и внушили ей сестры отписать в завещании (Георгий-то Иванович в свое время все имущество за женой оставил!) не на мужа, а на полный раздел между мужем, детьми и ими, сестрами Александры. В полубреду это сделала больная. Нотариус все печатями закрепил. Тут настало время попа звать.
Умерла Александра Матвеевна. Сорока одного года умерла. Овдовел второй раз уже престарелый Георгий Иванович. Осиротели дети…
И смерть жены, и бестолковое завещание выбили Георгия Ивановича круче, чем увечье. Не хозяином, а лишь опекуном детей своих был теперь он. Стал он силы терять и сноровку. Расчистка участка замедлилась. Появилась неустойка, нависли долги. Из доброго рачительного хозяина жизни своей быстро стал он обращаться в жалкого старика. Глохнуть начал и в отчаянии обратился к страшной и такой широкой на Руси утехе — к вину. На первых порах ясная голова его еще противилась зелью. Он учил Машурку торговать дровами:
— На плашку их складывай, не на ребро. Так плотнее будет. Без обману покупателя, честность дороже денег, дочка.
Потом стал раздражительно спешить с определением судеб детей своих. А какое было определение? Женить да замуж отдать.
Вася любил одну девушку, но окрутили его с другой. И тем кончилось, что обрел себе отец сына в собутыльники. Обманывали седобородый с рыжебородым себя винищем. Поскольку раньше и запаха его не знали, въелось оно в них болезненно. Поползло хозяйство по всем швам. Ольга выскочила замуж без отцовского благословения и упорхнула из ставшего постылым дома. Но Ольга хоть венчалась при родных, и кое-какую ей свадьбу справили.
А своевольная Клавдия подговорила младшую сестренку Паню вынести вечером за дверь узелок с платьишками, да и исчезла втихомолку. В доме такой раскардаш был, что отец лишь неделю спустя спохватился:
— Чтой-то я Клавдю не вижу?
Переполошились, навели справки. Доложили отцу:
— Убежала наша Клавдя с незнакомым нам человеком.
Отец запечалился.
— Зря тайком-то. Повенчали бы. Чего уж там выбирать?
— Венчать бы не получилось. Он, люди говорят, еврей.
— Ну хотя бы свадьбу собрали.
— Очнись! — взвились тетки. — Еврея, христопродавца, да в православный дом?!
Тут Георгий Иванович сам озлился:
— Нечто еврей не человек? И почему ему за каких-то стародавних анчуток грех нести?
Бабушка, она все знала, напомнила:
— У Христа мать еврейка была. Мария-то непорочная. Иль не знаете?
Уж тетки плевались, плевались. Потом крестились, крестились.
Еще дошел слух, что муж у Клавди парикмахер, И что Клавдю он приобщает к своему ремеслу.
Георгий Иванович окончательно насчет нее успокоился.
— Оно не так благородно, как с землей. Но зато работа чистая. К ним в основном господа ходят.
Был слух и об Александре Фотьиче. Видел его кто-то из сызраньских среди колодников.
Сам же Александр Фотьич, словно предвидя такую судьбу, рассказывал об арестантах на одном из чтений:
— Вы на них со злом не смотрите. Среди них есть много честных людей. Борцов за народное счастье.
Теперь, значит, сам Александр Фотьич пошагал под конвоем…
К новой жизни
Итак, Васина, Олина и Клавдина судьбы, хоть как, но решились. Остались Машурка с Паней. Пане замуж было еще рановато, а Машурке — самый раз. Невеста выросла видная. Глаза темные, каштановые волосы были густы и от природы волнисты. Паша Гуляев сказал как-то:
