В войну мы начали быстро взрослеть.

Если из-за раннего своего возраста близкую к Владивостоку Японскую войну я ощутила весьма смутно, то к далекой отсюда войне Германской я отнеслась с достаточным пониманием. Меня не захватил патриотический угар. А «угоревшие» были. Уже кое-кого из мальчишек-гимназистов выпороли за попытку бежать на фронт. Многие из тех, кто достиг призывного возраста, уехали на фронт добровольцами. Девчонки в гимназии восхищались такими. Газеты, журналы прославляли героев.

Почему у нас не было подобных восторгов?

Вспоминаю отдельные детали. Вокзал. Проводы призывников. Горько-горько плачут женщины.

Очередная встреча с нашими мальчиками. Саша Фадеев говорит серьезно и без всякой гордости:

— Отчима на войну взяли. Он ведь военный, фельдшер запаса…

— Мама переживает?

— Они единомышленники. Тяжело ей…

В чем единомышленники? Спросить я постеснялась.

Потом стали приходить известия о гибели то одного, то другого знакомого нам человека. Появились калеки.

И снова, было лето. И снова Лия и я «разбойничали» на Сидеми. Все-таки очень далеко была от нас война. Ведь даже до Москвы поезд стучал колесами две недели. А тут еще город с его журналами, газетами отделен порой очень бурным морем и заливом. И первобытная природа вокруг. И олени, и полудикие кони, и рыба, и примитивный ипподром на поляне. Мы отключились на время от большого и недоброго в ту пору мира.

Из эпизодов того периода, мне хочется рассказать такой…

У детей Янковских была няня-японка — Ама-сан. В ее комнате на специальной подставке стоял какой-то пузатенький божок. Ему Ама-сан время от времени усердно поклонялась. Как-то она получила из Японии посылку с апельсинами. Нас угостила и себя не обидела. А пять очень красивых апельсинов положила перед своим идолом.

— Боф тоже кушать хочет.

«Боф» — так она произносила слово «бог». «Боф» держал пальчики на пузе и равнодушно взирал на подношение. Ама-сан посматривала на апельсины далеко не равнодушно. Наконец попросила меня:

— Ася-сан, я пойду, а ты возьми у боф один апельсин и дай мне. На тебя боф не будет серчать. Он не твой боф.

Постепенно я перетаскала для Амы-сан все апельсины. Вечером Ама-сан сидит удивительно грустная.

— Ама-сан, что с тобой?

— Бедный боф-то. Обманури его.

После второй поездки на Сидеми мы вернулись повзрослевшими не только умом.

С одной нашей подружкой произошел такой случай. Она явилась в класс с завитыми прядками на висках, а нам рекомендовали гладко зачесывать волосы и собирать их в косы. Девочка была на редкость тихая, скромная, и классная дама удивилась:

— Что это у тебя?

Скромница зарумянилась и ответила, потупя очи долу:

— Природа играет. Но вы не беспокойтесь. Сама я ничего, мое сердце еще спит.

Небось уже постукивало. А чудачка была наша ровесница… Когда девчонкам к шестнадцати, они начинают понимать кое-что.

Повзрослели и наши рыцари. Дружба с ними началась в пору, когда «сердца спали» всерьез и надежно. Поэтому новые встречи пока не выявляли особых симпатий к кому-нибудь конкретно. Нам Саша, Петя, Паша, Гриша, Саня, Яша были симпатичны совершенно одинаково. Да и были они похожи: все дружили с книгами, все занимались спортом. Все придерживались определенного нравственного кодекса: «Лежачего не бьют. Двое на одного не нападают, слабого не обижают. Девочек в обиду не дают».

Они не только огораживали нас от приставаний шалопаев. Попробуй пристань, когда, если не все пятеро, так трое обязательно сопровождают девушек, которые и сами к тому же не рохли! Они отвлекали нас от неправильных настроений и мыслей.

Вот кто-то достаточно убедительно провел верноподданнический разговор… А когда мы собрались в доме Ланковских, Саша задает загадку: как пятью спичками написать слово «дурак»? Ломать спички нельзя.

Написать мы не умели, тогда Саша сложил из трех спичек букву «Н», а двумя обозначил римскую цифру II. Так на мелких монетах обозначался Николай II.

А Петр Нерезов рассказал о Распутине.

Рассказав, удивлялся:

— Надо же! Распутин. Нарочно такую. фамилию для прохвоста не придумаешь. И этот тип в фаворе.

Избежали мы из-за своих рыцарей сомнительных знакомств. На вечерах перед нами расшаркивались не однажды сынки влиятельных родителей, но, увидя наших неизменных провожатых, спешили откланяться.

Однажды я рассказала Саше о впечатлениях о Сидеми, о Янковских. Мол, есть и среди состоятельных справедливые, добрые и приличные люди (о плохих я тоже помнила: господина, ударившего каулю, разве можно забыть?). Разговор шел неподалеку от коммерческого училища. Оттуда виден весь Владивосток. Саша показывал на дома, кварталы, говорил:

— Вон замок Бринера, дом Скидальского, магазин Кунста и Альберса, магазин Чурина. Там живет Корф. Вон доходные дома, а вон Корейская слободка. А дальше Первореченский поселок, видите вагончики в тупике? И там живут. Не слишком ли велика разница между жильем? А в труде? Ваша мама уходит — темно и приходит — темно. Да и Надежда Всеволодовна вечно с уроками музыки. Но они хотя в чистоте. А каково в кочегарках, шахтах, у машины, за плугом? А на фронте? Отчим пишет: кто в окопах сидит, а кто на квартирах стоит. Я не знаю Янковского. Может быть, он и в самом деле наравне с работниками трудится и ест одинаково с ними. Знаю другое: от этого общего труда работники получают рубли, а он — тысячи.

— Саша, но ведь управляться с хозяйством надо уметь. А чтобы уметь, знать надо много.

— Ну и дай людям знания.

Тут было над чем задуматься. Я лишний раз поняла, что мне просто повезло попасть в гимназию. Меньше, но тоже повезло тем детям, которые попали к Логиновой, Сибирцевой. А сколько ребятишек не знали школы! Русских. О корейцах, китайцах, гольдах, удэгейцах и говорить не приходится. А как же без книг? Не уметь написать письмо? Прочитать вывеску?

— Саша, а что же делать?

— Пока думать, размышлять. Вот так.

Я стала смутно понимать, что наши мальчики знают куда больше, чем знаем мы… И эти усиленные занятия спортом. И их неожиданные исчезновения из поля нашего зрения.

Я перечитала «Овод», «Девяносто третий». Я прислушивалась к разговорам взрослых. Я чувствовала, догадывалась, что есть, есть какие-то тайные, скрытые силы, которые противостоят существующему строю. Но я понимала, что связаться с ними не просто. В «Оводе» рассказывалось, чего стоила исповедь Артура для целой организации. Осторожны, скрытны должны быть бойцы.

Пока я могла только одно: раздумывать, пополнять свои знания и готовить себя физически к будущим неизвестным испытаниям. Что будут они, я не сомневалась.

Я и Лия делали дальние заплывы по Амурскому заливу. Зимой рискнули перебежать его на коньках. Вскоре мы поступили в «Сокольский кружок» в коммерческом училище. И со всем старанием относились к занятиям: делали упражнения на брусьях, кольцах, упражнялись в прыжках.

И настал день, когда Надежда Всеволодовна сообщила:

— Царь отрекся.

«Вот оно, — подумала я с радостью. — Свобода! Все будут учиться, жизнь станет лучше».

Но наши мальчики не разделяли наших восторгов. Петр Нерезов сказал сумрачно:

— Пока ничего не изменилось.

Саша был и вовсе суров. Сообщил:

— Наш отчим… Наш Свитыч погиб. Война продолжается «до победного»… Кому это нужно?

И все-таки мы не думали, что наши друзья связаны с подпольем. Вольные слова мы и сами порой говорили.

Кто-то, видимо, догадывался о тайных связях наших друзей. И, как я думаю, от них решили избавиться. Случай спровоцировать предлог для исключения их из училища представился.

Преподаватель черчения вошел в класс. Все встали, приветствуя его. Гриша Билименко задел при этом чертежную доску, она с треском упала.