Выждал Георгий Иванович срок, еще раз помолился за светлую память жены, еще раз попросил у нее прощения за то, что не был с ней ласков по первым дням. И, вняв русской мудрости «живое жить должно», решил: женюсь. Правил этого дела недавний солдат не знал, а когда его первый раз женили, в правила эти тоже не вник. Решил с соседом посоветоваться.　

Сосед зашел. Хозяин выставил штоф белого вина для гостя, себе квас поставил, объяснил:　

— Душа и организм не принимают горькую-то. Не обессудь.

Сосед для приличия поломался, потом выпил.　

— Жениться хочу, — сказал Георгий Иванович. — А что и как, не знаю.　

Сосед развеселился.　

— Это, Егор, что кота в лапти обуть. Наперво, знамо дело, сваха нужна. А ее, тоже наперво, одарить нужно, чтобы, стало быть, не порченую, не болящую тебе подсунула.　

Привел сосед сваху. Одарил ее Георгий Иванович шалью с кистями и позолоченным перстеньком. Прокудная баба мигом пустила по селу слух:　

— Егор Иванович жениться хотят.　

Жених завидный. Не молод, да богат. И в теле, видать, долго износу ему не будет. Зачесали отцы затылки, всполошились матери. Огромный у свахи выбор получился и доход не меньше: «Одарите — на вашу дочку Егору Ивановичу укажу». И Георгию Ивановичу голову туманит:　

— Глаша-то — раскрасавица, да уж больно молода. Сама ломается, и родители насчет тебя сумлеваются: работник-то — что надо, а будешь ли хозяином? Одари — уговорю их.　

Потом — примерно то ж о Палаше, потом — о Малаше.　

— Тьфу на тебя, прости господи, — рассердился, наконец, Георгий, — устроила ярмарку и продаешь меня, как коня, мне же — невест, как кобылиц. Толку нет, а разор всем велик.　

Одарил сваху в последний раз и отпустил с миром.　

«К чертям обычаи, — решил он. — Солдат я. Вот и сделаю по-солдатски».　

Все ж сваха дело сдвинула. Среди тех, на кого она показывала Георгию Ивановичу, была одна из дочек лекарки Екатерины Николаевны. Жили они бедновато, но Георий Иванович за новым богатством и не гнался. Еще и подумал: «Осчастливлю бедную семью. И мать их, и сестер Александры в свой дом возьму».　

Достал он костюм, что припасла к его возвращению покойница жена, сюртучную тройку. Надел белую сорочку со стоячим воротником, галстук-бабочку, сапоги, котелок и пошел в домишко Екатерины Николаевны без всяких там свах. На пути зашел в лавку, накупил конфет и пряников. Перед порогом было заробел, но, увидев, что выглядывают из-за плетней соседи, дал сам себе команду: «Смелей, солдат!». И постучался.　

Екатерина Николаевна встретила гостя приветливо, а　дочери ее убежали за занавеску. По шороху Георгий Иванович понял: принаряжаются они. Выложил на стол гостинцы. Снова приказал себе: «Смелей!». Заговорил:　

— Отслужил вот. Одинок.　

— Как с хозяйством думаете управляться, Егор Иванович?　

— Не привык нанимать работников. Сам и управлюсь. Да и вы не без рук, чай, поможете?　

— Так почти и состоялось объяснение. Осталось добавить:　

— Саша мне ваша люба.　

Дома Георгий Иванович запоздало засомневался: «Что же получилось? Как мне было в восемнадцать на сорокалетней жениться? А теперь наоборот: ей восемнадцать, а мне к сорока!». Оглядел себя в зеркале. Бородат и седина в висках. Всполошился, вновь покликал соседа. Рассказал ему все начистоту. Тот выпил, посмотрел на Георгия Ивановича оценивающе.　

— Не растратил ты себя, Егор. Табаком и водкой головы не туманил, грудь не душил, живот не жег, и никто тебе больше тридцати не даст. — Перехватив недоверчивый взгляд хозяина, встал, обернулся к иконам, перекрестился: — Вот те крест! Женись, не сомневайся.　

Обвенчались Георгий Иванович с Александрой Матвеевной, сыграли свадьбу. Тут он почувствовал: из-за долгого и привередливого сватовства недругов себе нажил. Да и богатеи, что подвели его когда-то под солдатчину, еще жили и здравствовали. Решил распрощаться с Заборовкой. Продал дом, двор, землю и, забрав жену, новую родню свою, скарб и рухлядь, поехал в уездный городишко Сызрань.　

Купили там кирпичный дом с хорошим двором, земельный участок и, помолясь, дружно впряглись в крестьянский труд.　

Здесь, в Сызрани, показала семья Голиковых, на что способны русские люди, когда есть у них где жить, есть земля, инвентарь, когда сыты они. Словно по волшебству, была вспахана и засеяна полоса, завезен корм скотине, запасены дрова, подготовлен под овощи и семена погреб. Дом, двор, коровник, курятник были в чистоте и исправности.　

Когда, пожав плоды трудов своих, дождались деньков для роздыха, с большим удовольствием осмотрел наступившую жизнь Георгий Иванович. Потом, растроганный, с новой виноватостью подумал о молодой жене своей Сашеньке. Столько лет солдатчины вроде бы тянулись нескончаемо, и вот минули они, и Гошка в посконной рубахе, играющий в бабки, видится ярче, чем солдат Голиков. Много моложе Саша Георгия. Дольше ей жить… В таком умилении и щедрости взял Георгий Иванович, да и перевел все свое имущество на имя жены своей Александры Матвеевны Голиковой, и у нотариуса это дело закрепил.　

Не знал он, чем такое кончится.

В те же дни отдохновения от трудов насущных нашлись минуты и для бесед с новыми знакомыми. А они появились. В кирпичном доме Голиковых, с широким двором, конюшней, коровником и дровяным сараем, обретались незамужние молодые сестры Сашеньки. К таким невестам, ясно, и люди приглядывались степенные. Лесник-егерь да портной стали похаживать.　

Они советовали Георгию Ивановичу:　

— Достаток бы приумножать надо.　

— Найми работников, пока есть чем платить. Им — копейку, они тебе своим трудом — две.　

— Опять же торговлю открой. Чтобы с прибылью.　

— Деньжата в рост пусти.　

Георгий Иванович отмахивался:　

— Не на то мне, сироте бездомному, господь богатство через покойницу Полину послал, чтобы я вкруг людей закабалял. Грех это будет. У самого сила есть. Бабы в работе сноровистые. Теща на что стара, да мудра. Диплом эвон ей фельдчерский власти выправили. Врачеванием и себя кормит, и в дом копейку несет. Народится сынок — помощник. Да и не умею я хозяйствовать, как вы советуете. Работать умею.　

— А они, думаешь, не умеют?　

Спорщики показывали за окно вдоль улицы Татаринцевой.　

— Так я ж и говорю, — не унимался Георгий Иванович, — им фундаменту для труда бог не послал.　

От работы же вдоль улицы Татаринцевой в самом　деле дым стоял коромыслом. И тоже правда: богатства эта работа людям не принесла, разве что салотопам. Они выкармливали визжащее стадо свиней. В огромных корчагах денно и нощно топили сало — весь квартал от этого топления салом пропах. Но у корчаг стояли и в свинарниках возились нанятые работники, а хозяева заботились лишь о выгодной продаже продукта.　

Кустари же одиночки жили в скверных домишках. Сами производили товар, сами сбывали его. С утра до поздней ночи стругал, замачивал заготовки, клепал обручи бондарь. По соседству не разгибали спин колесник, жестянщик, свечники, сапожники. Не знали забав дети веревочника. В его дворе стояло огромное колесо-барабан. Его-то, как заведенные, крутили дети. Отец же, привязав к поясу кудель, пятился из тесного двора через вечно распахнутую калитку на средину улицы. Там был вбит кол. Привязав к нему конец готовой веревки, снова мчался к колесу. Руки закручивали кудель, а в нее закручивались капли пота. И не похож был веревочник на человека, на непонятный челнок походил он.　

Задумался Георгий Иванович. Обошел дворы соседей своих. Повод был: свечи, колеса, веревки, бочки — пополнять в хозяйстве нужда имелась. И жутковато ему, позабывшему нужду, стало. В любом домишке — на один манер: колченогий стол, две-три табуретки. Лохмотья на полу, чтобы спали малые, лохмотья на печи для старых. Вся живность — сверчки да тараканы. Потемневшие и скорбно взирающие из угла на нищету лики святых — все украшение.　

Понадобилось Георгию Ивановичу сапоги починить. Пошел к сапожникам. Эти артельно в три брата стучали. Вошел заказчик, перекрестился на образа. Братья по углам сидели на низких раскладных скамеечках, спинами к стенам привалились, вроде подремывали.