— Роскошные у вас волосы, Мария Георгиевна.

Пашу Машурка знала с самого раннего детства. Он был Васиным другом и ровесником. Стало быть, старше Машурки; она и смотрела на него как на старшего. Но девушки взрослеют быстрее юношей. И настало время, когда Машурка перестала чувствовать разницу в годах с Пашей. Ей даже почему-то жалеть его захотелось. Он тоже вдруг увидел, что Машурка становится взрослой, и, как было принято в домах зажиточных крестьян, стал называть ее полным именем.

На пасху христосовались. Когда были детьми, делали это не задумываясь: «Христос воскрес!» — и чмокались без всяких. Но в семнадцатую свою пасху, увидев Пашу, Машурка разволновалась. Он ей:

— Христос воскрес! — и, заметив ее волнение, тоже смутился.

Она ему едва пролепетала:

— Воистину воскрес! — и глаза долу.

Из-за того, что они долго не решались поцеловаться, поцелуй получился долгим.

После этого Паша зачастил к Голиковым.

Подойдет к окну.

— Мария Георгиевна, Вася дома

— Нет его.

— Можно, я его у вас подожду?

— Можно.

Паша ловкий, в плече сильный. Берется за высокий подоконник и легко впрыгивает в комнату. Тут его ловкость и оставляла. Садился в уголок и молча смотрел, как Машурка вяжет или вышивает.

Бабушка как-то напомнила:

— У нас дверь есть. Открывай, входи и… жди Васю.

Так было, пока не грянули беды над Голиковыми. Как грянули они, Пашиным родителям стало не интересно, что сын их водится с голиковской Машуркой. А тут еще выпала самому Паше злая доля: готовиться в солдаты. Какой же резон оставлять молодую жену на пять лет одну? Была еще неопределенность: ведь Паша-то ничего не сказал Машурке о своих чувствах! Лишь догадывалась она о них. Однако, когда отец стал всех детей торопить со свадьбами, иного мужа, чем Паша, Машурка представить себе не могла и у бога об этом просила.

А отец торопил. Начали появляться женихи из богатеньких. Что ж, Машенька была той невестой, какую иной бы взял и без богатого приданого. Приходили женихи и в возрасте. Рассматривали Машеньку. Угощали отца и брата вином. Плохо ей стало.

Тут появился Филипп Иванович Колесников. Тоже бы вроде Васю пришел проведать. Одет он в черные форменные костюм и фуражку — телеграфистом стал Филипп Иванович на железной дороге. Был он годами старше Васи и Паши, а уму непостижимая работа его делала Филиппа человеком для Машеньки загадочным и недосягаемым. А меж тем Колесников был красив. Темно-русые усы и волосы, а глаза ясные, голубые, лицо чистое, ростом хорош, строен. Это особенно стало заметно в костюме с брюками навыпуск.

Выждав, когда Машурка очутилась с ним наедине, Филипп сказал непривычно для нее по-простому откровенно и на «ты», без отчества:

— Машенька, я все понял и увидел… Если будет тебе совсем плохо, напиши мне. Я возьму тебя из твоего дома.

Вот так. И никакой волокиты со сватовством, никаких особых подходов к разговору. Оставил адрес: работал Филипп на железнодорожной станции в Калуге. И откланялся.

А в доме становилось все нетерпимей. Тетки распоряжались всем, как своим. Достаток таял. Отец торопил Машурку с замужеством. И было невообразимо жалко, что губит вино отца и Васю. К кому обратиться за советом и помощью? Только к богу…

Пошла Машурка в главную горницу. Там уже молилась бабушка. Она и так была маленькой росточком, да сотня годов пригнула ее, и незачем было ей становиться на колени. Молилась она молча. Машурка попятилась от дверей, но тут бабушка заговорила с богом вслух, и внучка невольно задержалась.

— Смотришь, кудлатый? — сердито вопрошала у бога бабушка. — Смерти мне не даешь? А сколько можно? Трех самодержцев пережила. Одного Николая и двух Александров. Третьего Александра переживаю. Мужа, дочь пережила. Неужели доброго моего зятя и внука переживу? — она погрозила богу маленьким крепким кулачком. Спохватилась. Перекрестилась. — Спаси их, господи!

Икона была под стеклом. В нем отражался дверной проем, в котором застыла Машурка, и она поняла, что бабушка могла ее видеть. Может, и ерничала она перед иконами внучке в непонятное назидание? Убежала Машурка из дому. Походила по запыленной одноэтажной Сызрани. Как бы простилась с ее бедными улицами, старыми домами. А вечером, помолясь, написала короткое письмо Филиппу Колесникову: «Если можно, забери меня отсюда. Плохо мне».

Филипп себя ждать не заставил. Взял недельный отпуск. Прикатил… На другой день они венчались. Потом справили скромную свадьбу. И тогда вдруг от подруг да из записки от Паши Гуляева узнала Машурка, что Паша добился родительского благословения жениться на ней. Но уже блестело кольцо на руке, полученное перед лицом самого господа…

Оглушил всех паровоз дьявольским своим криком, дернулись вагоны, постучали колеса в далекую Калугу — Машенька-то дальше Самары отродясь не бывала.

На пути к Калуге Филипп рассказывал молодой жене:

— Калуга, Машенька, — губернский город. Даже читальня есть. Учебных заведений — полста. Гимназии, семинарии, техническое железнодорожное училище. Православных церквей — к сорока. И костел имеется. Москва близко. Видно, потому в Калуге дворец Марины Мнишек стоит.

Калуга Машеньке понравилась. Правда, Волги не было. Но Ока — река тоже русская, для глаза приятная. Кругом зеленели леса. Город на плоской возвышенности. И был он чист, как чист, свеж и здоров был его воздух. Многие улицы замощены камнем. В центре, похожие мощными стенами на бастионы, замкнули квартал торговые ряды.

В этом новом для Маши городе началась ее новая жизнь. Жили на казенной квартире. Не в поле уходил Филипп на работу, а на вокзал, где в ночь ли, в день служба его была отмерена часами дежурства. И ее, Машиным, делом стали не серп, не грабли, не пряжа, а работа по дому. Управлялась с ней крестьянская дочь споро, и свободные минуты ей выпадали. Была Маша обута, одета, защищена от стужи и зноя стенами, потолком. Отчего же ей было и не почитать книг, не поразмыслить над жизнью?

Вспомнила она и дом, и такое еще близкое детство. Причем все плохое как-то быстро затуманилось, а хорошее, светлое виделось в памяти ярко. Вспомнилась Васина заветная тетрадь, и, еще не зная зачем, Маша купила себе такую же, толстую, в кожаном переплете. Вечерком села и вдруг вписала в тетрадь.

«Папа и Вася учили меня любить природу и понимать землю…»

Вспомнила, как учили. Записала: «…Вася показал:

— Из таких подсолнухов делают подсолнечное масло. Подсолнухи были низенькими, не выше пшеницы, семечки в них серые и жирные…»

Маша вспомнила лес:

«…Кукует кукушка, удудукает удод, чирикают воробышки, стучит дятел, стонет выпь, шумят листья. Так говорит лес…»

И о бабушке написала. Про то, какая добрая она, как баловала внучек гостинцами. Если не успеет ничего испечь, так хоть кочерыжку капустную очистит или морковку. Так постепенно стала записывать Маша все, что знала о семье сама, что рассказывали о прошлом отец и бабушка, при этом с любовью помнила свою учительницу Марию Конидьевну и старалась писать без ошибок.

Записала она в свою тетрадь и стихи любимых поэтов.

Наступил канун нового столетия. Детища девятнадцатого века — пароходы, паровозы, электролампочки — Маша видела. Об автомобилях и воздушных шарах продолговатой формы — слышала, а друзья мужа, железнодорожные служащие, уже говорили о летательных аппаратах с крыльями. Причем лишь некоторые считали такие аппараты невозможными. Филипп и его друзья уповали на технические изобретения грядущего века — они, изобретения, облегчат труд и жизнь человека. Маша увлеклась этими разговорами и не сразу заметила, что никто из собеседников, говоря о будущем, не уповает на всевышнего. Мало этого, она вскоре узнала: среди новых ее знакомых есть и такие, что вовсе не веруют в бога. Оставшись одна, помолилась в спасение душ их и вдруг… Вдруг ощутила собственные тайные сомнения. «Господи!.. Да что же это? Боже! Верю! Верю я…» Вспомнились искренние и всегда бесплодные молитвы свои. О выздоровлении мамы, о благополучии в доме, об освобождении Александра Фотьича… И совсем живо представилась бабушка: маленькая, сердитая, грозит богу крепеньким кулачком.