Преподаватель спросил:
— Кто швырнул доску?
— Виноват, — ответил всегда и со всеми обходительный Гриша, — нечаянно. Виноват.
— Поднимите и встаньте с доской. И так стойте весь урок.
Гриша поднял доску, постоял немного. Осознав же всю оскорбительность наказания, осторожно положил доску на место и тихо вышел.
Все замерли.
Преподаватель выскочил из класса, хлопнув дверью.
После секундного гробового молчания все разом зашумели. Особенно горячо в защиту друга выступили Саша, Петр, Паша, Саня и Яша.
Друзей исключили из училища. Об этом узнали в гимназиях и школах Владивостока и непонятно быстро в учебных заведениях Хабаровска и Никольск-Уссурийского.
Мальчики поселились в заброшенной казарме. Как сказали нам, образовали коммуну.
— Вас считаем членами этой коммуны, — сказали нам.
Званием этим мы с Лией очень гордились. Стали думать, как выручить друзей. Единственное решение: забастовка! На одном из собраний учениц нашей гимназии говорить о необходимости забастовки поручили мне. Я, не колеблясь, выступила. А на утро меня вызвали к начальнице Анне Гавриловне:
— Тебя бесплатно учат. Учат Христа ради, а ты подбивать других на забастовку? Чтобы немедленно пришла мать и внесла деньги!
Деньги у нас были на хлеб насущный и только. Я была готова расстаться с гимназией. Но подруги сказали:
— Аська, выше нос! За тебя уплачено.
Я так никогда и не узнала, кто это сделал. Скорее всего подружки организовали складчину. Удивлялась я и другому: как стройно, умело, оперативно, уверенно ведется забастовка. Позже Фадеев рассказал мне, что исподволь руководили ею, направляли ее владивостокские большевики-подпольщики. Преподаватели-реакционеры сдались. Наших друзей вернули в училище. Мы победили.
1 мая во Владивостоке впервые открыто прошла демонстрация. По Светланской, где в основном можно было видеть «чистую» публику, прошли рабочие и солдаты, над ними проплыли красные знамена, на груди каждого алел бант. Потом пошли по рукам стихи Н. Асеева (поэт в те годы жил во Владивостоке):
Разрушим смерть и казни,
Сорвем клыки рогаток,
Мы правим правды праздник
Над праздностью богатых…
Вообще в те времена во Владивостоке побывали и другие поэты с именем. У меня среди фотографий неведомо как оказалась фотография К. Бальмонта. На обороте — стихи. Я не видела публикации этих стихов и на всякий случай (может, это будет кому-то интересно) перепишу надпись на фотографии:
Василию Васильевичу Дмитренко
На крае мира, сын Украйны,
Я бегло встретился с тобой,
Но наша встреча не случайна,
И этот случай не слепой.
Не здесь, не в этой малой клетке, —
В душе у нас родился звон,
В степях носились наши предки,
Где в звонах ветра небосклон.
Нас не предвидя, там горели
Они, пожар в крови творя, —
И стали мы, как звук свирели,
И стали песней кобзаря.
Владивосток 1916.IV.25
К. Бальмонт.
Приезжал и Бурлюк. Мне пришлось быть свидетельницей одной его причуды-нелепицы, оставившей в памяти чувство недоумения и разочарования. Бурлюк пришел в дом наших знакомых, сел ко всем спиной верхом на стул, облокотился на его спинку и так молча просидел довольно долго. Потом, не простившись, ушел. Все: «Ах, ах!!», «Этим он хотел сказать…», «Этим он хотел показать…». И какие-то «умные» догадки. То же он проделывал неоднократно на сцене «Уголка поэтов» под театром «Золотой рог», в «Балаганчике». На мой взгляд, это называется обыкновенной невоспитанностью.
После свержения царя амнистировали многих политзаключенных. Один, уже очень немолодой, выступил публично с рассказами о тюрьме. Говорил, что он двадцать лет просидел в одиночке, что при этом не потерял умения играть на пианино. И он играл. Бывшего узника-одиночку сопровождала в его выступлениях жена.
О большевиках говорили все чаще. Я поинтересовалась в разговоре с одним знакомым:
— Кто они? Что хотят?
— Их программа в самом корне слова «больше»: награбить и больше присвоить себе.
Ответ меня не удовлетворил.
Большевистское слово, как я поняла позже, я слыхала и тогда, и много раньше. Став взрослой, я нашла в трудах Ленина статью о Цусимском сражении «Разгром». Читала строки:
«…Сначала царское правительство пыталось скрыть горькую истину от своих верноподданных, но скоро убедилось в безнадежности такой попытки. Скрыть полный разгром всего русского флота было бы все равно невозможно…».
«…Этого ожидали все, но никто не думал, чтобы поражение русского флота оказалось таким беспощадным…».
«Самодержавие именно по-авантюристски бросило народ в нелепую и позорную войну…».
Я читала и переписывала строки: «…пыталось скрыть горькую истину…», «…таким беспощадным разгромом…», «…по-авантюристски…». И память подсказывала мне: слыхала, слыхала я такие слова! От папы, от его друзей, от тех, кто бывал в доме Ланковских. Я только не знала тогда, чьи это слова. Но проникали они, проникали в сознание людей.
Осенью мы узнали: в Петрограде новая революция. Власть находится в руках большевиков.
Саша, Петя, Паша, Саня и Яша повеселели. У нас они бывали. По-прежнему мы по очереди декламировали, пели хором, мы с Лией музицировали и пели для них. Но все чаще и чаще они таинственно куда-то исчезали. С запада приходили известия о разгорающейся гражданской войне. Во Владивосток вернулся из эмиграции отец Лии Владимир Николаевич Ланковский. Ланковские переехали из своего дома в Гнилой Угол. Мама вышла второй раз замуж за доброго, молчаливого человека Александра Кондратьевича Катаева. Высоченный уралец из бедной семьи выбился в бухгалтера, служил у Бринера и имел от него неплохую комнату. Там мы и стали жить.
Интервенция
Во Владивостоке был убит японский подданный. В то, что эта провокация подготовлена самими японцами, никто не сомневался с самого начала. Японцы прислали во Владивосток свои военные корабли и солдат. Для «защиты японских граждан от русских беспорядков». Чем объясняли свой приход американцы, шотландские стрелки и прочие иностранцы, я не знаю и не помню. По Светланской прошел парад «союзных» России войск. И началась чехарда с правительствами, путаница с деньгами, междувластья и тому подобный раскардаш, хорошо освещенный историками. Я позволю опереться лишь на личные восприятия.
Топает отряд японцев. Я вспомнила считалочку: «Джона, кина, пой, и пой, и пой!» Нет ли среди незваных гостей тех, с кем играли мы в Нагасаки?
Зимой было. Туман, гололед. Я поднимаюсь по крутой Тигровой. Средина улицы посыпана золой. В сторону не шагни — соскользнешь до самой Светланской. Меня кто-то догоняет, зовет с придыханием:
— Барысьня, барысьня!
Я шагнула на лед, повернулась к догоняющему. Японский солдат был пьян, приблизился.
— Джона! — Я тронула его пальцем, — кина, — показала на себя; лицо его отразило обескураженность и радость, — пой! — Я с силой выкинула кулак и ударила солдата в грудь. Скатилась с кручи, вбежала во двор. Интервенты не любили заходить одиночкой в наши дворы. В них погреба, канализационные колодцы и прочие неуютные места.
