Вообще наши ученики готовились к осуществлению избранной мечты всерьез и основательно. Была и девочка, которая хотела стать капитаном парохода, звали ее Надя. Ребята читали «Цусиму» Новикова-Прибоя, «Морского волка» Джека Лондона. «Летчики» превратились в ходячие энциклопедии по вопросам авиации. «Медики» рвались в анатомические залы, «радио- и электротехники» опутали школу проводами.　

Отличалась наша школа комсомольской активностью, самостоятельностью. Планы комсомольской общественной работы разрабатывались на бюро, обсуждались и утверждались на собраниях так разумно и целесообразно, что взрослым порой стоило поучиться.　

Братья Ваня и Петя Куликовы оформляли огромную стенгазету «За учебу» — большой фанерный щит, обтянутый красной материей. И вот на нем наклеивались рисунки, заметки, стихи, карикатуры, шаржи, ребусы, загадки.　

Материал полностью освещал жизнь школы, работу кружков, успеваемость, выходы в театр, кино, походы за город и т. д. Доставалось и нарушителям дисциплины, лентяям.　

В нашей школе учились дети узбеков, были корейцы, татары, армяне, евреи. Но я никогда не слышала, чтобы в каких-либо недоразумениях был хоть малейший попрек национальному происхождению кого-либо.　

С узбеками мы чаще знакомились в период совместной работы на хлопковых полях. К тому же в школе был туристический кружок. Сначала его возглавлял Виктор Минеев — наш летчик-аэроклубовец, а когда он закончил учебу и уехал в летную школу, возглавлял кружок мой сын Лева.　

Готовясь к очередному походу в горы, туристы запасались пачками чая, чтобы одарить узбеков за их необыкновенное гостеприимство, каким они встречали путников.　

Росло и торопилось войти в самостоятельную жизнь поколение, родившееся в начале двадцатых годов. Поколение, не знавшее хозяев, не знавшее препон на пути к учебе, к знаниям. Поколение, не задавленное постоянной нуждой, имеющее доступ решительно ко всему доброму, было бы на то желание.

Я сейчас не объясню, почему, но с первых же слов Молотова, прозвучавших в репродукторе, я поняла, что предстоят испытания, каких еще не знали люди на земле.　

Нашу молодежь, которая еще не опомнилась от выпускного бала, волновало другое: успеют ли они повоевать? Появились заботы и у сына. Он отправил документы в Севастопольское морское училище. И получил ответ: «Зачислен кандидатом в курсанты». Аттестат отличника давал право поступления в училище без вступительного экзамена. Физическая подготовка Левы — имел все оборонные значки, разряды по гимнастике и многим видам легкой атлетики — устраняла всякие сомнения; его примут. Но хорошо ли, считал он, учиться, когда другие пойдут в бой?　

Коля сказал:　

— Напрасно волнуешься: курсантов посылают драться в первых рядах. тому же Севастополь бомбили. Так что поедешь под огонь.　

Сын побежал в военкомат оформлять отъезд. Военкомат уже штурмовали добровольцы. Но кандидата в курсанты приняли безотлагательно. Военком забрал у него вызов и сказал, что отправит в ближайшие дни.　

3 июля по радио слушали обращение Сталина к народу.　

Надо сказать, до этого по Ташкенту немало ходило оптимистических слухов. В частности, говорили, будто наши самолеты сильно разбомбили Берлин, что на старой границе с Польшей у нас совершенно непреодолимые укрепления. Речь Сталина рассеяла такие настроения, мобилизовала на серьезное восприятие событий.　

Сын между тем получил повестку и прошел быструю медицинскую перекомиссию. С удивлением рассказал:　

— То мне говорили, что по зрению я на флот годен, а в авиацию меня бы не пустили. Сегодня сказали: «Годен быть даже летчиком-истребителем».　

На другой день мы проводили Леву. Уезжал он расстроенным. Место назначения — город, какая-то авиационная часть. Толком никто и ничего призывникам не объяснил. В общем-то, военная тайна. Полная ясность была в другом: посылают не на фронт и не на флот.　

Вскоре мы узнали, что Лева попал в школу пилотов. В войну многое делалось быстро. Через месяц после зачисления в школу курсанты приступили к полетам.　

А в Ташкент хлынули беженцы. Одна учительница, проводившая отпуск в Минске, говорила с ужасом:　

— Их не остановишь. У них не техника, а железная лавина.　

И тогда Коля, в общем, считавший свободные высказывания правомерными, буквально рявкнул:　

— Прекратить панику! И попробуйте еще где-нибудь подобное брякнуть.　

К концу лета стало трудно с продуктами, к осени — с топливом, потом — с одеждой. Но мы все готовы были терпеть любые невзгоды и бедствия, лишь бы перестали гибнуть люди. А они гибли и гибли. Мы, учителя, по долгу работы имеем огромный круг знакомых — ученики и их родители. Сначала гибли выпускники 30-х и 40-х годов. Потом стали приходить похоронные (на учеников, выпускников 41-го года. А им на смену уводили новые ребята. Мы их учили; мы вызывали к доске, ставили им отметки, порой приглашали их родителей, а где-то отливались пули, готовились снаряды, бомбы. Готовились для них, нами выращенных, нами выученных. Для них, уже проявивших способности к наукам, к искусству… Сознавать такое было невообразимо тяжело.　

7 ноября Коля, прослушав речь Сталина, повторил ее слово в слово. На него, так любившего историю, обращение к историческим образам произвело потрясающее впечатление. А главное, слова эти были сказаны на Красной площади, обращены к бойцам, построенным для парада. Коля сказал:　

— Когда-то в будущем это будут сильнейшие уроки по моему предмету.　

Что же, история создавалась, и очень славная создавалась история. Начал пополняться и мой, преподавателя литературы, арсенал. Сначала — стихи, песни, художественные очерки, затем — рассказы, пьесы, повести, романы! И что характерно, новая волна литературы не пригасила литературу старую. Мы декламировали «Жди меня», «Убей его» Симонова и не забывали «Беглеца» Лермонтова. Читали и пели его «Скажи-ка, дядя, ведь недаром» и «Бьется в тесной печурке огонь» Суркова. Позабытый в предвоенные годы Есенин в войну явился к нам в совершенно неожиданном откровении. Мы переписывали его стихи из затертых томиков и думали: «Нет, не победить народа, породившего такого поэта». И перечитывали, перечитывали «Войну и мир» Льва Толстого.　

От бывших наших учеников приходили с фронта письма. Вспоминали они и мой предмет. Какие, оказывается, самые различные герои помогали им обрести смелость в бою! Князь Болконский, Павел Корчагин, Левинсон. Чувство гордости за мой предмет испытывала я в такие минуты.　

Не был обойден благодарственными письмами и Коля. На фронтах сражались плечом к плечу наша история и литература.　

Письма фронтовиков, в свою очередь, бодрили нас. Не на погибель мы выпускаем из школы учеников своих — для того, чтобы выстояли они и победили.

Мой отчим Александр Кондратьевич был отчаянный курильщик. А выпивал понемногу и редко.　

— Бухгалтер должен считать точно.　

В работе он был одержим, находил в ней наслаждение. Он был начитан. Любил театр. Молчаливостью, неторопливостью суждений, отношением к труду он имел много общего с моим Николаем Захаровичем. Коля был некурящий и непьющий, объясняя это тем, что в детстве насмотрелся на пьющих и на их буйства.　

Очень много было работы: уроки, подготовка к урокам. У меня вечные горы тетрадей с сочинениями и диктантами. В праздники мы тоже частенько бывали с учениками.　

Как учитель Коля был, я сказала бы, талантлив. Об этом говорили все. На уроках его стояла абсолютная тишина, успеваемость была высокой. Хороший рисовальщик, он готовил интереснейшие наглядные пособия. У него на полные листы ватмана накопилась целая галерея рисунков: постройки, одежда, орудия быта, оружие всех эпох и народов. Сцены обрядов, эпизоды сражений с комментариями и без них. Мечтал о научной работе.　

Рассказывал урок он стоя, а спрашивал сидя и имел привычку раскачиваться на стуле. Однажды стул под ним рассыпался мгновенно и на составные части. Как же, наверное, было трудно молодым ребятам сдержаться от смеха, но никто не засмеялся. Бросились помочь встать, но Коля ловко вскочил. А один ученик быстро слетал за новым стулом. Своеобразная и вместе очень серьезная получилась проверка на уважение к учителю со стороны учеников.