Матвей и Катя под эти требования подходили.
«До бога высоко, до царя далеко»… А тут вот он, царь! Да не один, а с матушкой-царицей! А с ними свита, гвардейцы. Кареты, коляски, кони; сверкают раззолоченные сбруи, одежды, награды, ленты, парча, атлас, бархат, тонкие сукна, муар, золото, камни… Пресвятая дева Мария! То ж сами боги снизошли с небес, дабы почувствовал темный люд свое полное ничтожество! А какие несокрушимые силы за ними! Гвардейцы-богатыри на мощных конях. Такой зверюга один всхрапнет, двинет грудью и табун крестьянских лошадок повалит. Попадали ослепленные люди на колени, лбами бух в землю.
— Не гневись, батюшка!
— Заступись, матушка!
Скромность не дала Кате пробиться в первый ряд. Росточком она не удалась, вот и тянулась из-за спин на цыпочках. Не поняла, как все впереди повалились, так и замерла с широко распахнутыми глазами, прижатыми к груди ладонями. Видела, будто сон: струится перед ней подавляющий разум золотой божественный сонм.
Вдруг ее подхватили под локти. Зашептали в трепете: «Сама зовет! Тебя зовет!».
Что могла она видеть, понять, запомнить? Оступилась ли, подтолкнул ли кто? Только очутилась она на коленях перед куском атласа, из-под которого выглядывал переливающий перламутром носок туфельки. А сверху прожурчал воркующий голосок:
— Не робей, красавица… — и: — какие прелестные есть у нас крестьяночки, — потом приказ кому-то: — Справьтесь о ней.
На утро вызвал князь Матвея и Катю в кабинет.
— Поздравляю. Царский подарок жене твоей, Матвей. — Гагарин дал отрез тонкого сукна, кисеи на рукава да муаровые голубые ленты да стеклянное яичко, в котором виделся лик Христа.
— А это от меня. — Князь подал Матвею бумагу. То была «Вольная». Муж и жена перестали быть собственностью господина.
Слух о подарке царицы разнесся далеко. А с ним и молва: царь-то с царицей добрые, справедливые. В плохом житье народа не они виноваты. Приспешники их, жадные и обманные, — вот кто виноват. Многие так по глупости думали.
Потом была холера.
Матвей и Катя приказывали засыпать грязные места известью, заливать карболкой. Учили людей чистоплотности. Не боялись приходить к больным.
Холера отступила, но сам лекарь не уберегся от какой-то другой хвори. Он и когда-то исцеленный им барин скончались в одночасье.
Наследникам Катя оказалась не нужна, как не нужна и ее Нюра недавней подружке — отпрыску гагаринскому. Чуть подросла та и поняла: мужицкая девчонка ей, княжне, не пара.
Собрала Екатерина Николаевна сбереженное про черный день, забрала дочек и съехала с барского двора. Поселилась она в той самой Заборовке, где когда-то жил и женился на бездетной вдове Георгий Иванович Голиков. Купила Екатерина Николаевна маленький домишко, стала понемногу зарабатывать на жизнь врачеванием, единственным ремеслом своим, да растить детей.
Георгий Голиков в ту пору нес нелегкую солдатскую службу.
Служит солдат
Особо трудно было служить первые пять лет. Они были посвящены муштре и воспитанию полного повиновения.
— Выше морду! — и бах фельдфебель кулачищем в подбородок, чтоб голова держалась прямо. — Повтори приказ!
А приказ был длинный и сказан скороговоркой. Запинается солдат.
— Слушай ухом, а не брюхом! — Бах! В ухо, чтобы помнил, где оно.
— Ты кто?
— Я есть скот.
— Молодец! — хвалит фельдфебель. Очень было ему важно, чтобы забыл солдат, что человек он.
Георгию служилось все же полегче, чем многим. После женитьбы он носил сапоги, а не лапти и умел наматывать портянки. А как же били тех, кто в первом походе натер ноги! Многие зубов не досчитались.
И ружье Георгию не казалось тяжелым. «Артикул» он выкидывал легко и умело. Постепенно и другие обкатались. Идут за офицером бодрым строем по городу и поют с лихим присвистом:
Царь — он добрый и богатый,
Спосылает деньги нам!
Офицеры ж наши — хваты,
Забирают все в карман…
Офицер довольно гладит усики, постреливает глазом на встречных барышень, козыряет белой перчаткой.
Барышни:
— Мон шер! Жур бьен! Душка! Прелесть! А как демократичен. Солдатики-то о чем поют!
Офицерик дело знает: царя солдаты славят, а насчет офицеров… пусть в песне отводят душу. Нельзя только, чтобы подобные мыслишки подспудно копились.
Свернул солдатский строй к казармам. Офицер вызвал:
— Голиков!
Подбежал Георгий, каблуками — щелк, глаза навыкате, «едят» начальство.
— Орел ты, Голиков.
— Рад стараться, ваше скородь!
— Отпуск тебе. В город. В гостинице тебя жена ждет.
Увидел Георгий свою Полину, и такой она ему после солдатчины, после зуботычин и окриков показалась милой и добрый, что слезы его глаза застили. И не зря, видать, шутят: «Сорок лет — бабий век, пятьдесят — износу нет! Еще пять — баба ягодка опять». К тому же говорят: «Женщина от любви молодеет». Вот когда у них пошел настоящий медовый месяц!
А офицер, может быть, в самом деле был демократичным? В общем-то он не дрался, как фельдфебель. Вызвал Георгия, спросил:
— Ты, голубчик, кажется, печки класть умеешь?
— Так точно, ваше скородь!
— Вот адреса. Там на квартирах наши офицеры. Переложи им печки.
— Рад стараться, ваше скородь!
Не только Георгию повезло. Отмуштровав солдат, их помаленьку стали использовать на хозяйские работы. Кто владел ремеслом, вообще начинал почти вольную жизнь. Начальству это было в выгоду: сила дармовая, содержится за казенный счет, а с работодателей начальство еще и куш могло содрать. И отпуск Георгия Полине не за милые глаза достался — за денежки, и не малые.
В Вятке это было.
Конечно же, Георгий не только печки клал да миловался с женой, и в карауле бывал, и на стрельбище, и на плацу его гоняли. Но теперь это было реже.
Самым же страшным ему было попадать в конвой сопровождать арестантов. У тех, кто кандалы давно носил, под железом кожа закостенела, и они брели кое-как. А у новичков запястья и щиколотки кровоточили. Жалеть арестантов запрещалось. Георгий не понимал такого, поддержал падающего без сил арестанта и тотчас схватил удар прикладом. Выдюжил. Все же он крепок был, Георгий.
В солдатах он научился грамоте. Правда, всю жизнь читал по складам и выводил каракули по-печатному. Но что ж взять с человека? Поздно к нему грамота пришла. Да и учили его товарищи, сами малограмотные, по вывескам: «Ка-бак», «Гос-ти-ный двор», «Пе-кар-ня»…
В общем, Георгий, пока клал печи да встречался со своей теперь разлюбезной Полиной, лучшей жизни дли себя и не представлял. Но вот жена стала прихварывать. Затосковала по дому и решила съездить, посмотреть на него. Уехала в Заборовку да так и не вернулась. Умерла.
За любовь, за позднее бабье счастье отписала она все имущество на имя законного мужа своего Георгия Ивановича Голикова.
Он же выслужил шестнадцать лет, после чего вышел указ не двадцать пять лет служить, а только пять. Попылил служивый восвояси, где солдатским шагом, где на попутной подводе. И грустил до боли, что не встретит его жена, и радовался, что не было войны.
Возвращение
Пришел он в родное село; никто не узнает его, бородатого. И он никого не узнает. Да нет уж многих. Тетка умерла, мачеха…
Взошел Георгий на высокое крыльцо, отбил дверь и попятился. Такой затхлостью и плесенью пахнуло из нетопленного в зиму дома! Отбил окна, пораскрывал, проветрил и разом все печки затопил.
Подсчитал свое состояние. Заказал молебен по жене. Подправил ее могилку, обновил крест и изгородь, внес деньги для бедных и за себя попросил их помолиться во искупление греха, что ударил когда-то человека, что не любил поначалу жену свою, и так, на всякий случай. Зауважали за все это Георгия Ивановича односельчане: «Добрый Егор человек, не жмот он».
