— Ага, — нехотя признается он. — Стал читать, чтобы потом впечатлить тебя. Но мне и правда понравилось, и я понял: низко использовать дело всей твоей жизни в нашей борьбе. Поэтому скрыл.
Он отворачивает голову, разглядывает заснеженные деревья. Прячется от меня. А я смотрю на него не отрываясь, будто вижу впервые. Это так не похоже на Тимура. Раньше я была уверена, что он пойдет на все для достижения своей цели. А оказалось, нет. У него есть принципы, которыми он не поступится, даже если… если все рухнет. Это просто невероятно.
— Но ты и правда меня впечатлил, — тихо говорю я, потрясенная.
— Теперь это неважно, — устало отвечает он, бросая на меня быстрый взгляд, полный тоски и боли. — Я проиграл. Я на самом дне.
Мне это не нравится… Я не понимаю, что будет дальше… что будет дальше между нами.
Тимур перекладывает колбаски и овощи в глубокую тарелку и нарочито весело объявляет, что еда готова. Мне кажется, некоторые овощи можно было пожарить подольше, но, похоже, Тимур просто хочет замять тему или не желает оставаться со мной наедине.
Все садятся за стол. Я вдыхаю смесь запахов: древесный дым, чеснок, пряные колбаски, глинтвейн, хвоя и свежий минеральный запах снега.
Все вокруг пронизано легкостью и беззаботным весельем. Все радуются предстоящему празднику, ждут от него чуда, как и я. Мы приветствуем зиму, от которой еще не успели устать, и пока видим в ней только красоту и волшебство. Хрустящий снег под ногами, покрасневшие носы, согревающие напитки, варежки и шарфы, уютные вечера за просмотром фильмов.
Но сквозь общий смех и разговоры прорывается кое-что еще: тяжелое молчание Тимура.
Я пришла, чтобы отвлечься, но не получается. Я смотрю на Тимура и остро чувствую вину. Веселиться — все равно что плясать на его костях.
Не знаю, что делать. Уйти домой? Но там я окончательно сойду с ума от чувства вины.
Я заставляю себя участвовать в общем веселье, намеренно избегаю взгляда Тимура и не позволяю себе ни единой мысли о нем. Он держится особняком, ищет любое дело — лишь бы побыть в стороне.
Позже, когда темнеет, все садятся поближе к печке. Мира приносит гитару, и начинаются песни.
Тимур вызывается принести еще дров и уходит. Его нет слишком долго, и я отправляюсь на поиски. Он сидит один на крыльце. Я расчищаю снег ладонью и присаживаюсь рядом.
— Ты невероятно сильная, Вик, раз жила со всем этим столько лет, — тихо говорит Тимур после пары минут молчания. — Я не такой. И не понимаю, как со всем справиться. Как все решить.
— Ты ничего не решишь, — так же тихо отвечаю я. — Нужно приспосабливаться. Только так можно существовать.
Повисает пауза.
— Ты злишься на меня? — Я изучаю его лицо.
Тимур мотает головой.
— Злился поначалу. Злость давала силы на борьбу. Но она не имеет смысла. Мы с тобой как на качелях-весах: один наверху — другой внизу. И невозможно навсегда задержаться в верхней точке, как ни старайся. Все равно рано или поздно окажешься внизу. Я устал от всего этого, невероятно устал. И теперь больше не злюсь. Я признал поражение и отказываюсь от борьбы.
— Что? — не понимаю я. Просто не хочу понимать. Хотя предвидела исход еще тогда, когда Тимур объявил крушение «Титаника». Его взгляд прямо говорил о том, что он сдается. Но я не хотела признавать этого. Бежала от правды. А теперь Тимур бросил ее мне в лицо.
Нет, он не может. Не может вот так опустить руки! Ведь это конец всего.
— Удача у тебя, выпей ее до дна, — тяжело роняет он каждое слово.
Я глубоко вдыхаю холодный колкий воздух.
Наверное, я должна чувствовать облегчение и даже радость — ведь я выиграла. Но внутри лишь пустота. Я успела привязаться к Тимуру… Нет, нужно называть вещи своими именами: я успела влюбиться в него. Но теперь, когда он сдался, я стану ему не нужна. Не будет ужинов, красивых записок с наклейками и пикников с альпаками. Не будет Тимура. Эта мысль ранит больнее прочих.
— Наверное, теперь ты счастлива? — тихо спрашивает он.
— Почему я должна быть счастлива? — говорю я глухо.
Тимур всматривается в меня, тщетно силясь разгадать, что творится в моей голове.
— Твой голос… не похож на голос победителя.
— А я точно выиграла? — Я пристально смотрю на него в ответ. Мы оба не отводим взгляда друг от друга — как будто снова ведем борьбу.
— Вика, черт, ты просто сводишь меня с ума, — хрипло произносит он, и от этих слов (а может, от холода) по телу пробегают мурашки.
— Что-то холодно, — ежусь я. — Может, пойдем ко мне? Попьем чай. Но только чай — это просто чай, — уточняю я.
— Понял, — улыбается Тимур. — Я тоже замерз. Пойдем, попьем твой «чай-просто-чай».
Но на кухне, наткнувшись на бутылку вина, про «чай-просто-чай» мы забываем напрочь.
Садимся на высокие стулья у барной стойки, берем бокалы.
О неприятностях больше не вспоминаем. Говорим о нашем детстве в Пустовино. Кто в какую школу ходил, в какой компании гулял, а еще…
— Я вечно носил высокие ботинки, заправлял в них джинсы и был похож на скинхеда, — смеется Тимур. — Иначе никак: все джинсы ужасно короткие, стыдно было в таких ходить.
— Знакомо! — хмыкаю я. — Все школьные годы я проходила в лосинах. Тоже стеснялась. Почему-то решила: увидят меня в коротких штанах — на смех поднимут. Хотя в школе была форма: черные брюки и белая рубашка. Но мои лосины прокатили — видимо, потому, что были черные.
— В колледже я был главным по поливу цветов в коридоре. Они висели высоко, и мне одному не нужен был стул.
— В школьных спектаклях я все время играла деревья.
— Меня пересадили с первой парты из-за моего роста, когда преподавательница споткнулась о мои ноги.
Я смеюсь.
— Хотела бы я на это посмотреть! А я все время сутулилась, чтобы казаться ниже. А у тебя были прозвища? — спрашиваю я.
— Конечно! В колледже — Шпала, Башня, в школе — Растишка. В школе я ведь низеньким был, это потом вымахал. А у тебя?
— Дядя Степа, Столб, Каланча, — подхватываю я. — И даже Полурослик — из-за фамилии. А какое самое обидное?
Тимур задумывается.
— Наверное, Половник. А у тебя?
— Мэри Длиннопопинс.
Тимур прыскает.
— Блин, это смешно… Но обидно, ты права. Особенно в твои… Сколько тебе было?
— Двенадцать.
— Вот да, в этот нежный возраст. Ну что, выпьем за милых и добрых школьных агрессоров, которые ломают психику и уничтожают самооценку! — Тимур поднимает бокал. Я поднимаю свой.
— Не чокаясь, — мрачно добавляю я и делаю глоток. — Рест ин пис, школьный буллинг.
Мне нравится находиться рядом с Тимуром. Особенно теперь, когда между нами нет этой дурацкой борьбы. Сейчас мы просто… Коллеги по несчастью. Оба испытали одно и то же. А это — дружеские посиделки, где мы оба можем расслабиться. Не нужно закрываться, просчитывать наперед каждое слово и ждать подвоха. Сейчас мы вообще ничего друг от друга не ждем. Я поверила Тимуру. Это точно не очередной его хитрый ход, чтобы меня запутать. Он правда достиг дна и отказался от борьбы — такое невозможно сыграть.
Вот только невероятно жаль, что эта наша встреча, скорее всего, последняя. Но думать об этом сейчас не хочется. Мне просто хорошо рядом с ним.
Все случилось как в «Винни-Пухе»: они посидели еще немного. Потом еще немного. А потом еще немного. И еще немного. Пока, увы, совсем ничего не осталось.
Просыпаюсь с ужасно тяжелой головой. С трудом разлепляю глаза. Какое-то время не могу понять, где я, какой сегодня день и что произошло. Я на диване в кухне-гостиной, укрытая пледом. Вспоминаю: вчера мы с Тимуром сидели здесь и пили вино. На полу стоят пустые бутылки — из-под вина, шампанского и еще одна, крайне подозрительная. Фокусирую на ней взгляд и читаю: настойка «Хмельная вишенка». Что? Где мы ее нашли?
Ладно, первую бутылку я помню. Предположим, шампанское тоже стояло у меня. Но «Хмельная вишенка»?! Ох! Как мы разошлись? В какой момент? Помню, болтали о школе и об обидных прозвищах. Об общих знакомых. А дальше?..
