— Тогда это казалось простым: у него есть голос, у неё — нет. Голосом и воспользовался.

Нейт едва заметно напрягся — узнавание тонкой, болезненной простоты.

— Но у господ свои правила, — продолжил Эл. — И у вещей есть цена. Слово превращают в протокол. Протокол — в сверку. Сверку — в ложь. Ложь — в брак. Горничную просто перевели. А его — списали.

Он не менял интонации — рассказывал ровно, как лекцию о старой школе живописи. Но короткий укол под ложечкой отдался всё равно.

— Дальше был Центр коррекции. Там стирают имена и избавляют от привычки думать, будто ты человек. В какой-то момент перестаёшь помнить, где заканчиваешься ты и начинается функция…

Нейт не шевелился, только пальцы на карандаше побелели.

То, что Эл произнёс вслух, было лишь безопасной тенью того, что происходило в действительности.

Эл показал ему только контур. Глубину — оставил себе, ибо умел беречь, тех, кто ещё не умеет её выдерживать.

А то, о чем он умолчал, ударило светом.

Вдох и пустота.

Мир рассыпался в белое…

*** ФЛЕШБЕК

Стул был металлический, холодный. Лампы били белым светом так ярко, что исчезали тени. Тишина — намеренная, чтобы дыхание звучало как шум, а любое слово — как крик.

— Мусор, — говорил инструктор монотонным голосом, как из динамика.

Удар.

— Благодари.

Эл шептал «спасибо» одними губами.

Его учили: если тебя называют собакой — ты лизнёшь руку. Если бьют — благодаришь за внимание. Он благодарил. Только внутри всё время держался за то единственное, чего не могли отобрать: за память.

У него в голове хранились маленькая библиотека и залы музеев. Однажды ему довелось увидеть венецианские зеркала. Он запомнил их не потому, что они дорогие. Потому что в них отражение не резкое. Всегда чуть-чуть в тумане — как память серебра, осевшего на стекле. Будто со временем оно устало отражать мир, и позволило ему раствориться. В Центре он повернул лампу так, чтобы видеть себя не до конца.

Ему нравилось, что хоть что-то — хотя бы отражение — не требует чёткости.

По ночам он слышал крики. Хуже всего — тишину. Она значила, что кого-то уже стерли.

Зал был белым и звонким, как пустой ангар. На холодном полу — в ряд стояли на коленях те, кто дошёл до последней стадии курса.

И каждый говорил своё «позвольте быть полезным» так же естественно, как дышал.

Не выученно — искреннее. Их голоса дрожали правильной дрожью. Некоторые даже улыбались. Будто им действительно нужна была эта функция, любое применение.

«Используйте меня» — как смысл существования.

В этих стенах унижения не существовало как понятия — была только форма, в которую каждый стремился вписаться.

Эл стоял среди них.

Куратор сидел в металлическом кресле, одна нога на другую. Сигарета тлела между пальцев. Он не смотрел на них, не отдавал приказов. Просто ждал, кто подползёт следующим.

Очередной двинулся вперёд — быстро, почти жадно. Приблизился к ногам куратора, поднял глаза:

— Позвольте быть подставкой.

Куратор даже не кивнул. Просто положил ногу ему на плечи, как на табуретку. Тот остался на четвереньках неподвижным, счастливым.

— Следующий.

Другой полз медленнее. Остановился чуть в стороне и раскрыл рот заранее:

— Разрешите быть пепельницей.

Куратор стряхнул в его рот тонкую стопку пепла. Тот поймал, не моргнув.

— Дальше.

Третий уже полз на коленях улыбаясь — почти умилённой улыбкой сломанного человека.

— Куратор… прошу…

Тот взял его за подбородок, приблизил и спокойно плюнул ему в лицо. Парень закрыл глаза и прошептал:

— Спасибо.

Четвёртый упал к ногам. Прижался лбом к ботинку.

— Пожалуйста, используйте меня как нужно. Любым образом.

Куратор дал ему пощёчину — резкую, сухую. Тот дрогнул радостно и замер.

Рядом люди на коленях дышали часто, как будто ждали своей очереди с надеждой.

Потом: Эл.

Он двинулся вперёд — ровно, правильно, спокойно. Форма у него была безупречная. Он был настолько «правильным», что никто бы не отличил его от других.

Эл поднял голову — невыразительно, без вызова — замер перед куратором.

И молчал.

Тот посмотрел на него, приподняв бровь — немного, еле заметно.

Пепел тлел на краю сигареты. Ладонь была готова — хочешь плевок, хочешь пощёчину. Выбор был за тем, кто просит.

— Ну? — коротко сказал куратор. — Ты хочешь быть полезным?

Эл поднял взгляд.

Он мог бы попросить всё, что угодно: подставка, рот, лицо, удар — всё здесь было функцией, не унижением.

Все вокруг просили. Все хотели. Все уже были сформированы.

Эл знал: если он не попросит — это конец. Быть нужным, значит остаться в живых. Если не приносишь пользы — нет смысла держать.

Он медленно вдохнул, но не попросил.

Просто сидел на коленях перед курящим куратором и… молчал.

Без гордости. Без вызова. Без страха.

Сигарета догорела. Пепел опал — мимо. Гул ламп стал громче. Кто-то позади всхлипнул — не от жалости, от ужаса: так не делают.

Куратор выдохнул дым в сторону.

— Форматирование.

Серый профиль. Это было хуже, чем слом. Стирание с последующим программированием функций.

Пустота.

Отсутствие желаний, боли, эмоций. Почти смерть. Почти освобождение.

Эл просто опустил голову, как положено. И ждал конца, который сам выбрал.

Эл уже ничего не ждал, кроме двери. Белой двери, за которой не останется никого.

Он сидел на низкой койке. Курс коррекции сделал своё дело: слова потеряли вкус, воспоминания — чёткость. Остались только размытые образы, как туман над водой.

Дверь открылась.

Вошла женщина в тёмном плаще. Глаза — фиолетовые, глубокие. Эл не поднял голову сразу, но почувствовал — на него смотрят иначе.

— Ты понимаешь, что тебя сотрут?

Он кивнул.

— Готов?

— Нет. — Он покачал головой.

Она посмотрела так, будто это «нет» было именно тем, что она хотела услышать.

— Значит, ещё есть кого спасать, — сказала женщина спокойно.

— Ты всё ещё держишься, — сказала она. — По всем записям должен был рухнуть неделю назад.

— Я уже рухнул, — его голос сорвался хрипло. — Тут пусто.

— Пусто? — женщина подошла ближе, остановилась напротив. — Нет. Я вижу. Ты слишком аккуратно прячешься.

Она наклонилась, и её голос стал мягче:

— Кураторы считают тебя браком. Но я знаю: это не брак. Это форма. Машина коррекции не сумела добраться до ядра.

— Таких мало. Такие мне нужны.

Эл впервые посмотрел прямо.

— Зачем? — выдохнул он.

Её глаза оставались спокойными, почти равнодушными, но в этой твёрдости было узнавание.

Она выпрямилась, стала собранной, строгой.

— Потому что такие, как ты, редкость. Ты гнёшься, но не ломаешься.

Это прозвучало сухо. Эл не поверил сразу. Он слишком долго ждал конца, чтобы воспринять это как реальность.

— Кто вы?.. — спросил он.

— Индикатор, — ответила она просто. — Я решаю, кого форматировать, а кого оставить. И тебя я забираю.

Эл почувствовал, как в груди что-то дрогнуло. Словно зеркало, погружённое в воду, поймало свет.

Посетительницей была Элира Морвен. Через её руки он попал к Айвене. В новом доме ему дали комнату, картины и книги. Роскошь после ламп. Но главным было — исчезновение света, который не давал тени.

Эл научился жить тихо. Держать форму.

С тех пор прошло десять лет.

***

Эл моргнул — как будто вытаскивая себя из белого света обратно. Комната вернулась постепенно.

Тень от плеча Нейта была слишком тёплой, чтобы принадлежать тем лампам.

Нейт слушал по-настоящему. Не из жалости — из честной попытки вместить услышанное.

Эл уважал такое.

— Ты выдержал там, где другие исчезают. Ты же не слабый… — начал Нейт и осёкся. — Почему тогда ты терпишь Марлена?

— Я уступаю, — мягко подсказал Эл. — Это разные глаголы.