— Начнём, — сказала она так негромко, что тишина стала чётче.
Эл встал на колени в центре зала. Руки — за голову, пальцы сцеплены. Плечи расправлены, подбородок — выше, чем у просящего, ниже, чем у дерзающего. Поза, которая не про унижение, а про взятую на себя меру. Он делал это без суеты, как человек, который знает: сейчас его будут смотреть, не только трогать.
Этот прогон шёл уже третий подряд; форма становилась устойчивее, дыхание — точнее.
Марлен двинулся из тени, как всегда — лениво-хищно. Он не отвёл взгляда, входя в свет: разумеется, он работал «её руками», но не переставал оставаться собой — острым углом в гладкой композиции.
— Руки выше, — произнёс он. — Локти не разъезжаются.
Эл послушался. Мышцы под кожей обозначили тонкие линии, и Айвена уловила приятную точность: от шеи до плеча, от плеча к рёбрам — чистая геометрия.
Она слегка наклонила голову:
— Чисто.
Это «чисто» было не похвалой — меткой соответствия.
Марлен взял со столика тонкий бокал. Стекло звякнуло — очень тихо; он перевернул его и провёл холодным краем по ключице Эла.
Тот не дрогнул. Только вдох стал глубже и, на коже проступили мурашки — дыхание прохлады скользнуло по телу.
— Держи, — напомнил Марлен.
Эл держал. Пальцы на затылке белели, дыхание выравнивалось. Свет ложился сверху, оттеняя его плечи. Айвена поймала то ощущение, ради которого и была устроена вся сцена: форма, остающаяся устройчивой, даже когда её испытывают.
— Ниже, — сказала она негромко. — По груди.
Айвена смотрела молча — оценивая не позу, а тишину между движениями.
Край бокала скользнул вниз — медленно, методично. Эл снова втянул воздух — тише, чем прежде. Марлен остановился у солнечного сплетения, чуть усилил нажим, и тишина в комнате сделалась почти осязаемой. Ещё секунда — и холод исчез. Вместо него — тёплые пальцы, слишком уверенное касание для случайности. Эл повёлся на это тепло, едва-едва; плечи тут же вернулись на место. Сорвавшаяся в горле нота не родилась — только намёк.
— Хорошо, — отметила Айвена. — Не спешит сдаваться.
Марлен усмехнулся — и вернул бокал на стол. Подушечками пальцев провёл по линии рёбер — коротко, как если бы проверял натяжение струны. Затем кончиком ногтя — по тому же пути, чуть настойчивее. Эл напрягся, но не нарушил позы.
Её зрачки чуть сузились — признак удовлетворения, который никто бы не заметил, кроме Эла.
— Дрожь — не аргумент, — лениво сказал Марлен, хотя дрожь была едва заметной.
— Дрожь красива, когда она под контролем, — отозвалась Айвена. — Продолжай.
Он взял маленькую полированную бутылочку с вином для дегустаций. Перекинул в ладони так, чтобы стекло звякнуло, поднял взгляд на госпожу — короткий запрос без слов. Айвена кивнула.
Первую каплю он уронил на плечо Эла — не ледяную, но прохладную. Вторая скатилась по груди, оставляя дорожку, которую палец тут же поймал и растёр. Эл выдавал себя только дыханием: на «вдох» он будто рос, на «выдох» возвращался в правильную плоскость. Пальцы на затылке не разжимались.
— Ему идёт строгая поза, — отметила Айвена. — Срывы будут заметны.
— Значит, будем работать на грани, — откликнулся Марлен и, словно случайно, провёл костяшками пальцев под линией ребра — там, где тело особенно отзывчиво.
Ответ был ощутим: волна напряжения прокатилась по линии низа живота, грудные мышцы вздрогнули, на шее обозначился пульс. Эл не опустил рук, не склонил головы. Тень от его ресниц стала гуще — вот и всё.
— Выдержка, — сказала Айвена, почти с удовольствием. — Сверху — тише.
Марлен поднял руку — только до уровня шеи, не касаясь. Обрисовал невидимый обруч вокруг горла Эла — не хватка, а обещание. Он держал этот «обруч» на расстоянии, и именно это было для Айвены интереснее прямых касаний: страх и память тела работали сами. Эл сглотнул — заметно, но не громко. Позвоночник вытянулся ещё на миллиметр.
— Ты помнишь, — негромко сказал Марлен, не меняя выражения лица. — Но сегодня без этого. Поза — наш инструмент.
Он отступил на шаг, взял тонкую деревянную палочку — скорее указку, чем розгу, — и кончиком провёл по внутренней стороне плеча. Слишком легко для боли, слишком точно для ласки.
Эл выдохнул. Колени у него стояли широко и твёрдо, корпус — неподвижно, только кожа то съёживалась от холода, то ловила тепло рук, и всё это ложилось поверх ровного дыхания, как мелкая рябь на гладкой поверхности озера.
Айвена поднялась. Не спеша обошла вокруг — оценить композицию с разных сторон. Сзади — лопатки, как выточенные; сбоку — профиль, в котором было не смирение, а собранность. Она остановилась напротив, так, чтобы Эл видел только край её юбки и пальцы, опирающиеся о стол.
— Держи глаза на линии перед собой, — сказала она. — Не выше.
Он подчинился. Взгляд уткнулся в невидимую горизонталь, и от этого сцена стала тоньше: соблазн посмотреть на неё — не позволенный, соблазн опустить глаза — тоже. Между запретами его шея вытянулась изящной дугой.
— Теперь «микро», — бросила она Марлену.
Он понимал её с полувзгляда. Пальцы его пошли «мелким шагом»: ноготь — под краем уха, влажное прохладное пятно — на ключице, короткий щипок — на изгибе талии, волчком — вверх, по ребру, и вдруг — ничего.
Пауза.
Тишина горела в теле Эла, как фитиль; колени едва заметно дрогнули. Он держал позу так, будто она была его единственным правом на существование.
— Видите? — спросил Марлен не у Эла — у Айвены. — Дыхание щёлкает, как метроном.
— Вижу, — ответила она медленно. — Добавь ещё две точки. И пусть останется на счёт «пять».
Холод стекла под рёбрами, горячий выдох вдоль шеи, столь близко, что кожа сама подалась навстречу.
Эл закрыл глаза на один миг — не из слабости, а как будто отмерил себе короткую тьму вместо длинной жалобы. На «пять» распахнул — чисто, без влажного блеска. Это понравилось ей особенно.
— Хорошо. — Короткая пауза. — Мой мальчик, — сказала Айвена, и слово «мальчик» прозвучало не уменьшительно, а официально, как звание.
Госпожа вернулась в кресло, скрестила ноги. Марлен поставил бутылочку, вытер пальцы платком, не сводя глаз с объекта. Он испытывал — но никогда не провоцировал ради самого срыва, и это соответствовало её эстетике.
— Сложнее, — произнесла Айвена. — Статика плюс импульс.
Марлен кивнул и перешёл на другой инструмент — гладкий шарик из тёмного стекла. Уложил его Элу в ямку на грудине. Стекло холодило кожу и требовало абсолютной неподвижности — малейшее движение, и шар соскользнёт. Эл не позволил. Дыхание перестроилось: длинный ровный вдох, длинный ровный выдох; межрёберные мышцы работали, как швейцарский механизм.
— Держи, — шепнул Марлен, и тогда добавил импульс — лёгкое-лёгкое щекочущее касание у самого края позвоночника. Тело инстинктивно хотело отпрянуть.
Эл не отпрянул.
Шар остался на месте.
В этот момент Айвена почувствовала то, ради чего она вернула в дом эту практику: когда человек остаётся красивым внутри удержания позы. Она видела много выдержки, купленной страхом; здесь была выдержка, оплаченная самоконтролем. И это стоило больше любого подчинения.
— Достаточно, — сказала она.
Марлен убрал шар.
Эл остался в позе ещё один отмеренный вдох — и только потом, по её мягкому движению пальцев, опустил руки, расслабил плечи. Колени всё равно держались правильно — он не рухнул, не схватился за воздух, а просто «выключил» позицию, как выключают свет.
Айвена поднялась, подошла ближе. Большим пальцем провела по ключице — не проверяя, а отмечая собственность. На шее Эла светились бледные следы от стекла, на коже — тонкие полоски от ногтя.
— Ты выдержал, — сказала она тихо, так, чтоб слышал только он. — И сделал это красиво.
Его горло дёрнулось — короткий, почти невидимый глоток. Он не улыбнулся — и правильно: улыбка здесь была бы лишней.
Красная дорожка вина всё ещё тянулась по груди Эла. Айвена провела пальцем по этой линии, замедленно, будто дорисовывала картину. Подняла палец к губам, слизнула каплю.
