Попутно на меня не прекращались нападки со стороны русского правительства и верховного командования.

— Ваши действия, генерал, не согласуются с общими видами нашего кабинета на европейскую политику, — твердил мне каждый раз при встрече граф Игнатьев с таким извиняющимся лицом, что и первоклассник бы понял: он полностью на моей стороне.

Меня поддержала и вся патриотическая общественность России — от комитетов помощи славянам до частных лиц. Особо впечатлила одна персона, выходец из московского купечества, некто Михаил Хлудов. Тот еще авантюрист оказался — натура безудержная, бесшабашная, кутила, филантроп, кладезь пороков и добродетелей. Вечно он искал приключений — то в Бухаре, то в Афганистане, то на Балканах. Его ко мне притащил Дукмасов, с которым москвич… чуть не подрался по пьяной лавочке в ресторане. Узнав, чей ординарец хорунжий, купчина тут же расхотел жаловаться на своего обидчика и взмолился, чтобы нас познакомили.

— Я тайно вывез из Москвы генерала Черняева, чтобы он смог возглавить сербскую армию! Как до этого доставил домой из Туркестана двух тигров, — хвастал Мишка, сверкая глазами с сумасшедшинкой. — В Белграде меня знают как отца родного.

Именно «Мишка», а не Михаил Алексеевич — только так мне хотелось к нему обращаться. Уж больно горяч и непоседлив был мой визави. Но, конечно, приличия я соблюдал, хотя так и тянуло брякнуть: как же ты тигров на Черняева променял!

Мануфактурист-миллионщик не унимался:

— В лагерь турецкий в одиночку прокрался и притащил языка! Мне за это Георгия дали. А за поход в Афганистан — Владимира IV степени. Вы же любите, генерал, храбрых? Я — такой! А еще щедрый! Лазареты лекарствами за свой счет снабжал! Берите меня с собой — не прогадаете!

— Он без тормозов! — заволновалась «моя чертовщина». — Неизвестно, что выкинуть может.

Я и сам видел, что нам не по пути. Храбрость храбростью, но по приказу, а не когда шлея под хвост попадет.

— В вашей отваге, уважаемый Михаил Алексеевич, я не сомневаюсь, но есть обстоятельства, против которых я бессилен. Есть некоторые договоренности с турками… — напускал я туману. — Ну вы сами понимаете…

Хлудов все себе домыслил, ничего больше и придумывать не пришлось. На его лице отразилась напряженная работа разума — вернее, игра фантазии, — он горестно вздохнул и… выписал чек на большую сумму.

— Могу еще чем-то помочь?

— Можете. Мне нужен корабль, который якобы доставит меня на Адриатику. Причем, его фрахт нужно обставить так, чтобы весь Царьград об этом узнал.

Купчина наморщил лоб, снова погрузился в фантазии, но оказался не так безнадежен.

— Вы хотите запутать возможных наблюдателей, я угадал?

Я серьезно кивнул.

— Загрузите корабль продуктами для беженцев из Герцеговины, которые бедствует в Черногории…

— А под мешки парочку орудий, да? И ящики с патронами! — разошелся «Мишка».

— А вот этого не нужно!

— Почему⁈

— Давайте сообразим, как все будет. Пароход отплывает из Царьграда, по пути его перехватывают австрийцы, доставляют к себе в порт, перетряхивают от киля до клотика и — ничего не находят. Вот тут-то и настанет ваш час! Европейская пресса с вашей подачи забурлит: подлые австрияки желают заморить голодом несчастных беженцев, хотя кричат о том, что действуют в Боснии и Герцеговине исключительно ради них. Сорвана благороднейшая миссия милосердия!

— Ооо! — забавно выпятил Хлудов вперед густую растительность на лице. — Считайте, что пароход уже отправляется!

— И снова вы поторопились. Я дам знать, когда настанет час.

— Не сомневайтесь во мне! — «Мишка» вскочил и энергично потряс мне руку.

Миллионщик не подвел. К нужному дню пароход стоял под парами на рейде Босфора. На него даже взошел некий бритоголовый «генерал» с большими бакенбардами, видный издалека благодаря белому мундиру. Но ни я, ни мой отряд из полутора сотен офицеров на корабль не грузился — мы, ряженые в турецкие наряды, отплыли на сутки раньше на неприметном суденышке, зафрахтованном через Кундухова, под видом паломников, спешивших в Мекку. Еще один корабль с оружием уже ушел вперед — ему предстояла перегрузка на итальянское судно в порту Бари.

На сложных перевозках, способных запутать самого опытного наблюдателя, я не экономил, средства позволяли. Как сказал мистер Икс, «когда продаешь войну, можешь не мелочиться и смело выкатывать счет со многими нулями». И угадал: поток пожертвований со всех концов света — не только из России, но из Дамаска и САСШ — превзошел наши самые смелые ожидания. Деньги пришли даже от великого князя Михаила вместе с напутственным письмом от АМ, как я теперь называл про себя Анастасию Михайловну. Наша переписка не прекращалась: поздравил ее с наступающим Рождеством, она в ответ прислала отцовский чек и образок с пожеланием беречь себя в Боснии.

Россия праздновала, Россия гуляла — настал Мясоед, светское общество танцевало до упада на балах и объедалось деликатесами, а Берлине открылся конгресс. По словам «моей чертовщины» у нас был месяц до рокового дня, когда мир узнает об очередном унижении Отчизны. Еще месяц, а то и больше уйдет у австрийцев, чтобы подготовиться к вторжению. Времени у меня в обрез — я даже не исключал, что не успею подготовить любителям шницеля, штруделя и Штрауса достойную встречу.

— Придется импровизировать, Миша, – успокаивал меня мистер Икс.

Пароходные шлицы шлепали по студеной воде Мраморного моря, промозглый январский ветер трепал за кормой турецкий флаг, а в воздухе пахло йодом, угольным дымом и опасностью — авантюрой, смертельным риском и предвкушением новых испытаний. За спиной остались блага цивилизации Гран Рю де Пера, впереди ждали горы, разбойники, башибузуки, боснийские и герцеговинские повстанцы, австрийские пули, бивуаки, трудные марши, внезапные озарения полководца и удача белого генерала. Вызов судьбе, вызов царю, вызов всему миру! Все то, без чего жизнь казалось бы пустой, а душа дряхлела.

Пальцы крепко сомкнулись на посеченным морем и временем планшире, губы зашептали как молитву:

— Давай без мракобесия!

— Что бы вы понимали! Это стихи Хомякова!

— Да хоть папы римского. Только вперед, господин генерал! – голос мистера Икс был полон оптимизма.

Конец XIX века, Галатский мост. Вид с Перы.

Эгейское море зимой — не ослепительная лазурь, а темная, густая, словно маслянистая, поверхность. Солнце уже не сыпет золотом со всей мощью, а светит нежарким светом, больше похожим на старое серебро. Оно скользит по гребням, не в силах их прогреть, и рассыпается миллионами холодных блёсток. Ласковая и прозрачная купальня лета превратилась в суровую и величественную стихию. Цвет её — густой сине-зелёный, местами почти графитовый, и только белые буруны от парохода режут ее пополам.

— Паруса по левому борту! — доложил сигнальщик с крыла мостика.

По любезному приглашению капитана, старого грека-фанариота, я частенько стоял вместе с ним на мостике, любуясь морскими красотами. Вот и сейчас он передал мне бинокль:

— Военный корабль, генерал!

— Интересно, чей? — я вглядывался в едва видимые мачты на горизонте и пытался понять, по каким признакам капитан определил «профессию» парусника.

— Вряд ли это корабль повелителя правоверных, — капитан слегка склонил увенчанную феской голову, — скорее, ингилизы.