Вот примерно что я думал делать.

Анна тяжело дышала, её сердце, казалось, вот‑вот выпрыгнет из груди. Моя тревога за жизнь молодой женщины при этом постепенно сходила на нет. Да, это был яд. И, скорее всего, Анна не солгала, когда сказала, что лишь немного откусила.

Я заметил тот сахарный крендель, который был чуточку надломлен, причём так, будто для симметрии отломан небольшой кусочек. Боюсь даже представить, что могло быть, если бы она съела целый крендель или несколько. Были у меня сомнения и насчёт остальной еды.

– Но ведь я же тебе говорил не брать еду у кого попало. Самой готовить. Да ещё и давать на пробу стражe и стрельцам, – тихим, почти ласковым голосом, но всё же отчитывая за провинность, сказал я Анне.

Она ничего не отвечала. Было видно, что сильно смущена. Процесс промывания желудка – вещь интимная. Особенно когда человек ещё находится под страхом смерти. Он может вести себя непредсказуемо и выглядеть далеко не образцово. Да и я не хочу вспоминать, как пришлось действовать без клизмы.

По мне, так произошедшее ещё больше нас сблизило. Теперь уж точно, я видел все… А, нет, осталось принять роды.

А вообще не знаю, как кому, но мне, человеку, прожившему жизнь, кажется: если муж и жена принимают друг друга даже в отвратительном состоянии – это и есть любовь. Анна не была пьяна. Но поведение и сам процесс очищения организма натолкнули меня на подобные ассоциации.

И, наверное, хорошо, что я сразу не бросился мстить тому, кто приложил к этому руку. Прав тот мудрец, который сказал: «Месть – блюдо холодное».

Скорее всего, кто‑то был недалеко от моей комнаты и слушал, что происходит в спальне. Десятник, который прибежал на крики, успел сказать, что кого‑то спугнул. Значит тот, кто решил меня отравить, а заодно и Анну, уже знал, что я жив.

Я не собирался действовать линейно, тут хитрый, нестандартный ход нужен. Так выкрутить ситуацию, чтобы с нее выгоду получить. Но при этом уничтожить своих врагов и тех, кто покусился на жизнь моей женщины.

В дверь постучали. Я аккуратно убрал голову Анны с колен, переложил на подушку. Анна попробовала возразить, но я приложил палец ко рту и улыбнулся.

– Отдыхай, – сказал я, указывая на воду. – Пей сейчас больше, у тебя обезвоживание.

– Без вошение? – сказала Анна, но я вновь приложил палец к губам.

Подошёл к двери и отодвинул массивный засов. На пороге стоял дежурный десятник, имени которого я даже не удосужился узнать.

– Полковник, стряпчий у крюка готовит телеги и собирается ехать, – сообщил мне десятник радостную новость.

Она показалась радостной потому, что теперь у меня не оставалось сомнений, кто именно покушался на мою жизнь и на жизнь моей женщины. Еще грешил на Афанасия Нарышкина, или даже на интригу Матвеева. Мало ли. У первого тормозов нет, слишком зарывается.

А у второго свои резоны могли быть. Вон, я же помню, кто подстроил покушение на государя во время бунта. Помню, но не использовал такую информацию. Правда она все больше обесценивается, но случая не представилось.

– Велишь задержать? – спросил десятник. – Нынче же изловим.

Я задумался ненадолго.

– Нет, пусть уедет, – сказал я. – Сколь в твоем десятке стрельцов?

– Так пятнадцать будет

– Пятерых отравляй за ними, те, что верхом добре скачут. Не дать как выйдут из Москвы, так взять стряпчего, повязать и ждать. Вестового токмо прислать, – сказал я

Ещё подумал и добавил:

– Сотню стрельцов велю вызвать в Кремль.

Пусть будут верные мне люди в Кремле чуть в большем количестве. Да и для общего антуража и создания необходимой картины нужно дополнительное присутствие вооружённых людей. Многие тут же вспомнят бунт и мою роль в его подавлении. Не будет лишним напомнить, что я могу.

– Пять стрельцов оставь с Анной и пусть запрутся; открывать – только мне. Остальных собери и пойдете со мной, – приказывал я.

Вскоре я шёл со всей едой, что продолжала стоять на столе, к царской кухне. Я оказался безжалостен по отношению к обитателям Кремля и не думал идти тихо. Я думал только о том, как пройти через кремлёвские палаты и спуститься вниз на царскую кухню нарочито громко.

Из комнат стали выходить дьяки и слуги. Наверняка их хозяева посылали разобраться, что же там за шум и кто не даёт им спокойно спать.

На кухне была лишь одна женщина – грузная, сидела на лавке, прислонившись к стене, и храпела.

– Встать! – выкрикнул я.

Женщина открыла глаза, резко подхватилась и побежала к столам. На столах лежали хлеба, окорока, колбасы.

Но она быстро опомнилась. Верно решила, что я вряд ли пришёл набирать еду. Остановилась, развернулась ко мне и внимательно посмотрела.

В это время я осматривал кухню: каких‑то следов преступления здесь не было.

– Кто передавал еду Анне? – строго спросил я.

– Так я и передавала, – растерянно ответила женщина. – Анна пришла, приговаривала, что не успела своему касатику… тебе, стало быть, Егор Иванович, сготовить трапезу.

Получалось, что о нашей связи с Анной знает уже вся кремлёвская кухня. Придётся считать, что об этом знают все. А это – проблема. Живу, получается, в блуде.

На подобные шалости могут закрывать глаза, но ими же можно и воспользоваться против меня. Всё зависит от того, как повернуть информацию и какие цели при этом преследовать.

– Кто ещё был на кухне? Когда стало известно, что еда эта… – я указал на горшки и поднос с кренделями. – Кому она доставалась?

– Так никого и не было. Окромя токмо Марьи Матвеевны, – пожав плечами, отвечала женщина.

– Кто такая? – продолжал я, так сказать, допрос.

– Да как же ты не ведаешь? Жена она стряпчего у Крюка, – сказала женщина. – Больш за него, за мужа свого, властвует над нами.

И у меня всё срослось. Ну, или почти всё; оставалось лишь выяснить, по чьей инициативе решила меня отравить: своей ли или стряпчего. Впрочем, это не так и важно.

Тем более, если стряпчий собрался куда‑то бежать, то он уже в курсе того, что произошло. Думаю, побег этого деятеля связан не только с попыткой укрыться от правосудия за отравление. Мои слова о возможном соучастии в бунте вполне могли послужить поводом для бегства. Обещал же, что добьюсь казни стряпчего. А я пока что никогда слова своего не нарушал. Да и репутация «кровавого полковника» о многом говорила.

Однако обвинения, похоже, будут другими.

– Анна не для меня еду брала. Эта снедь была для Петра Алексеевича, – сообщил я, внимательно глядя на стряпуху.

От моих слов её реакция сильно не изменилась. Значит, по всей видимости, она не причастна и не понимает, что здесь происходит.

Женщина показалась мне добродушной и простой. Аннушка не раз говорила, что на кухне есть добрые люди, которые её подкармливали. Порой Настасья, хозяйка, могла морить Анну голодом, и тогда другие помогали ей.

Я резко развернулся и пошёл в крыло царских палат, где жил государь. Там же и комнаты стряпчего. Этот, что «у крюка» должен быть всегда под рукой у царственной семьи.

Так что вначале я пошел туда. Посмотреть, что к чему и… Добавить доказательств вины стряпчего, на всякий случай.

– Ждите! – сказал я стрельцам.

Нечего им смотреть на то, что я умею вскрывать проволокой замки. Мало ли какие слухи пойдут.

Замок и не был закрыт. Сильно, видимо, спешили.

Зашел в комнату, где жил сам стряпчий. Мда… вещи разбросаны, отрезы тканей, разбитые кувшины. Я прошелся. Мало ли… Вдруг бы золотишко какое нашел. Уверен, что у того, кто регулирует быт царей, питание, одежду, всегда найдется кубышка с драгоценностями. Нет. Не было.

Брать даже шелк, и такой рулон валялся, я не стал. Не золото, в сумку не спрячешь. А вот стеклянную мензурку я подкинул. Пустую, но словно бы ею пользовались только что.

Так себе доказательство. Но хотя бы… Ведь стеклянные мензурки не так уж и распространены. И чаще всего именно лекарства в них, ну или яд. Больше ничего не наливают. Кельнская вода, духи, вроде бы вообще не распространены.