Более того, я готов пойти на соглашение, да хоть бы даже с самим Афанасием Нарышкиным, чтобы только прошли мои решения. Этому можно было бы и денег предложить. Судя по всему у дядьки царя какое‑то психологическое расстройство на почве богатства. Как этот синдром называется? Плюшкина? Дракона? Он же удавится за копейку и крайне ревнив, если кто еще зарабатывает, кроме его. Впрочем, вряд ли Афанасий Нарышкин и зарабатывать‑то умеет. Воровать – да.

Насчёт мести Афанасию Кирилловичу Нарышкину я пока не особо‑то и думал. Не знаю, как оно было в иной истории, но здесь и сейчас он уже достал всех и каждого. Честолюбивый, заносчивый, откровенно грубый и бесхитростно напористый – в таком виде он даже был мне несколько выгоден.

Оказывалось, что я отнюдь не самая главная заноза у бояр. Пусть воюют с Афанасием, которого вынужденно поддерживают другие Нарышкины.

– Князь, боярин, – сказала я, поклонившись подошедшему Григорию Григорьевичу Ромодановскому.

Минут сорок мне пришлось ждать князя‑воеводу. Впрочем, минуты ожидания были компенсированы общением с моим конём. Ох и зверюга! Будто бы чует человека. Своенравный конь был у Хованского. А теперь у меня.

Так что я хотел бы наладить дружеские отношения с этим свободолюбивым великолепным животным. Но ещё было бы неплохо подумать, как сохранить такое богатство при себе. Ахалкитинец был столь породистый, что даже мне, человеку не так чтобы хорошо разбирающемуся в лошадях, было понятно – мой конь, если не царь среди других коней, то уж «боярин конский» точно.

– Хотел ты чего? Нынче такие игрища в Боярской Думе, что нам видеться нельзя, – словно оправдывался Григорий Григорьевич.

– Помощь твоя нужна, боярин, – сказал я и посмотрел в глаза Ромодановскому.

Сомневался Григорий Григорьевич. Наверняка ему не очень‑то и полезно будет сейчас поддерживать меня. Правда, смотря в чём. Если только не выдавать мои решения за свои. И я готов отдать пальму первенства Ромодановскому, пусть бы и сказал, что это он меня подталкивал на решения.

Действительно, сейчас что ни заседание Боярской думы, а собираются они через день, так чуть ли не с кулаками друг на друга лезут. Ещё нет заключения Следственной комиссии, не обнародованы свидетельства казнокрадства и преступной деятельности Милославских, прежде всего, в экономической сфере. А боевые действия за условно говоря «министерские кресла», что занимали представители этого рода и их клиенты, начались.

Так что‑то, что касается злодеяний Милославских, обязательно будет поддержано Боярской думой и утверждено. Единственное, чего наверняка захотят – больше крови. Но я бы и в прямом, и в переносном смысле не рубил с плеча.

– Софью… разумеешь же ты… Вижу, что разумеешь, какая она, – когда я быстро, буквально за пять минут описал все свои решения по основным фигурантам стрелецкого бунта, поглаживая почти седую бороду, говорил Григорий Григорьевич: – Софью Алексеевну боятся. А патриарх так и вовсе… Разумна, поймёт, что владыка наш также замешан.

Сказав это, Рамадановский даже немного отстранился от меня, рассматривая и изучая мою реакцию. Я стоял ровно, без лишних дёрганий. Так что Григорий Григорьевич не мог найти во мне фанатичного поклонника патриарха Иоакима. Кабы не узрел Ромодановский и вовсе безбожника.

Или же подозревает меня боярин, что я знаю о патриархе куда как больше положенного?

– Помочь тебе желание имею. Как и впоследствии службу стребую. Готов на сие? – сказал Ромодановский, потом поспешил добавить: – Серебро и иные подарки придётся мне боярам подносить. В сговор вынужденный вступать с Одоевскими.

– Не могу и не стану говорить тебе, боярин, что любую службу готов сослужить. Соратником тебе на поприще развития отечества нашего – завсегда да. В том и шпага моя, и разум, и те люди, которых я поведу за собой. Но служкой уже ни для кого я не стану, – сказал я.

Наступила пауза, даже какое‑то неловкое молчание. Явно, что реакция на мои слова от Ромодановского должна последовать. И тут настолько всё рандомно, что предугадать крайне сложно.

Ведь кто я такой в понимании знатного боярина? Выскочка, временщик. Лишь только персонаж в сложившейся ситуации. Но лихие дни прошли. Наступили привычные будни политической борьбы. Я ведь, по сути‑то, здесь и сейчас не нужен.

– Коли бы ранее подоспели иные бояре, что кинули Москву перед бунтом, а нынче возвращаются, так смели бы тебя уже давно. Им ты никто, али и вовсе напоминание о позоре их, боярском. А нынче ты голова комиссии следственной… Иные ждут, когда следствие закончится, так и убрать подале полковника Стрельчина, – говорил Ромодановский.

На самом деле я прекрасно понимал, о чём он сейчас говорит. Прибыли тузы боярские, которые сбежали ранее. И теперь своими пузами желают растолкать тех, кто оставался рядом с Петром Алексеевичем в лихую годину. Вернуть свое положение. Да и коллективно будут жать на Матвеева. Если только тот не даст суровый отпор. Опять же… Тут было бы и мне чем заняться.

Только пока ещё не учли бояре того, что я нашёл очень действенный механизм взаимоотношений с царём Петром Алексеевичем. Это только кажется, что все продумано, что бояре взяли и договорились о чем‑то важном. И все исполнилось.

Между тем, государь может такую истерику закатить, чтобы вернули ему любимого наставника, что мало не покажется. Остается только немного царя к этому подвести. А еще на ближайших уроках мне нужно быть настолько интересным, интригующим и основательным, чтобы государь спал и видел наши занятия.

К примеру, я уже распорядился двум десяткам стрельцов прибыть завтра в Кремль, чтобы наглядно еще раз повторять основные принципы тактики линейного строя. Хочу еще попробовать объяснить преимущество «косого» строя, при помощи которого в будущем Фридрих Великий одерживал свои самые значительные победы

В таком случае намного проще будет вернуть меня государю, чтобы царские истерики сильно не портили складывающуюся политическую игру между боярами.

Вот только даже и Ромодановскому, к которому я испытываю чуть больше доверия, чем ноль, о своих гарантиях я рассказывать не стану. Увлеклись бояре противостоянием, но не видят, что возле государя творится. А ведь в силу войдет будущий император… Думаю, что они это поймут пораньше, чем совершеннолетие или ранняя женитьба.

Пауза затягивалась. Григорий Григорьевич буравил меня взглядом. Пой посыл, что я не служка, ему явно не по нраву пришелся. Все тут слуги, и только бояре – слуги государя. А остальные слуги для бояр. Такая иерархия, которую я нарушаю своими заявлениями.

– А ежели ты самовольный, так отчего же мне своё серебро тратить на подкуп иных бояр? – спросил Ромодановский. – Трать свое. Есть же у тебя в достатке ефимок?

– Григорий Григорьевич, по первое, тебе самому сие нужно. Али не ведаю я, что с Василием Васильевичем Голицыным у вас добрый торг шёл? Али не разумею я, что Нарышкины удумали зажимать иных бояр своей властью… – отвечал я.

Доводы на самом деле были так себе. Ну и поторговаться же нужно было. Если нет чего‑то существенного, то можно раздавать и «значительное до размеров большого».

Вместе с тем действительно прав был Ромодановский. Если я хочу быть самостоятельной фигурой или хотя бы иметь достаточно признаков своей воли, то мне необходимо как минимум за себя в ресторане платить.

Про ресторан я, конечно, образно.

– Сколько серебра нужно, кабы подкупить половину из бояр? – напрямую спросил я.

– Не все бояре стоят так дёшево, что их можно купить. Уступки нужны, назначения… – Ромодановский посмотрел на меня весёлым, хитрым взглядом, будто бы постиг какую‑то истину и безмерно этому счастлив. – А ты повлияй на то, кабы я стал головой всех стрельцов.

– Как это сделать? – подобрался я.

На самом деле, чтобы именно Ромодановский командовал стрелецким войском, для меня это было самое лучшее решение и выход.

– Так пущай Васька Голицын, али ещё кто из бунтарей, поведает, что убоялись меня, – сказал Ромодановский. – Вот кабы я был головой стрелецкого войска, так и не было бы ничего.