С нежностью. Макс. Глядит на меня.

— Пошли уже в постель, бро, — провокационно отражаю, чтобы не забывался, кто мы друг другу. — А то ты сейчас объешься и ничего не сможешь.

— Я все смогу, Маш, — Макс не теряется и подмигивает мне. — Не гони. Мы все успеем. Можно поесть?

— Извини. Я шучу, — прикладываю ладонь к горячей щеке. Вроде, хотела Макса подразнить, но в итоге мне теперь стыдно за то, что я несу. — Ешь на здоровье… Вон… сколько всего, — перевожу взгляд на стол.

— Ты сейчас, как она сказала, — улыбается Максим, кивая на экран.

— Она такое говорила? — героиню фильма разглядываю.

— Еще нет. Дальше скажет.

— Ты что фанат этого фильма? Наизусть все выучил?

— Мамин любимый. Раньше волей-не волей приходилось смотреть. Вечер тридцать первого — пожалуй, моё лучшее детское ощущение.

— А я больше первое число люблю теперь, — делюсь ответно, сосредоточив взгляд на пламени свечи. — Пустынный город, тихо утром. И это такая хорошая тишина, что ее хочется слушать и слушать, а если и нарушать, то только чем-то очень особенным. Но лучше не нарушать. А просто внимать ей и замирать от мысли, что вот он — твой новый шанс, что уж в этом году все и правда будет по-другому. Но потом этот день очень быстро заканчивается, и кроме того, что мне возраст в очередной раз подкидывают, ничего ровным счетом не происходит, — заканчиваю я на миноре.

— Да у меня так же, Мань. Вообще не понял, как последние пять лет прошли.

— Разве ты недоволен своей жизнью?

— Да не знаю… В чем-то удовлетворен, не спорю. Но в целом — такое… — Потапов неуверенно плечами ведет.

— Кризис тридцатилетних подъезжает? — делаю предположение.

— Видимо.

— Тридцать — это фигня, — спешу его успокоить. — Тем более для мужчины. Вот двадцать пять — это самый тупой возраст для женщины, если она не замужем.

— Почему?

— Потому что непонятно, лошара ты уже или наоборот — в числе счастливчиков, тех, кого еще не накрыло инстинктом размножения.

— А если двадцать восемь, как мне? — с интересом подхватывает Макс. — Получается, это уже точно лошара?

— Ой, в двадцать восемь уже поздняк метаться. В двадцать восемь надо пройти диспансеризацию, начать следить за АД, завести себе пакет с пакетами, полить засохший кактус, взяться за ум, переехать обратно к родителям, лечь в свою старую кроватку и ждать конца. Двадцать восемь — это все… — делаю неопределенный жест. — Рубеж. Для женщины, — акцентирую. — А вам-то мужикам чего переживать. И ты еще все успеешь.

— Мань, это сейчас был женский сексизм? — улыбается Максим.

— Ха… — отбиваю с сарказмом. — Говоря «женский сексизм» ты сам признаешь в себе сексиста! Почему нельзя было просто сказать: «Мань, это сейчас был сексизм?» — цепляюсь к словам. — Но ты добавил «женский». То есть, в твоем понимании существует просто сексизм — вне категорий, а есть второсортный — «женский». Да?

— Подискутируем? — вкрадчиво задвигает Макс, а после улыбается, да так соблазнительно, что я таю. Вот реально, меня просто расплющивает под его взглядом. — Или потанцуем? — добавляет после паузы.

И его «потанцуем» — прямо в сердечко, девочки.

— Хорош… — отдаю должное его обаянию и умению очаровывать. — Ой как хорош… Ты хоть понимаешь, какое ты чудо, Потапов?

— Это ты чудо, Мань, — говорит он, поднимаясь.

— Скорее, чудачка, — на стуле разворачиваюсь, наблюдая, как Макс возится с кассетником.

— Тогда я тоже чудак, — соглашается он и сообщает: — Внимание. Подключаю тяжелую артиллерию, — жмет на «плей».

Снова заряжает Боярского.

«Все пройдет».

Под нее мы и танцуем, тесно обнявшись и медленно кружась по ковру.

— Ты не замечал, что Боярский очень на моего папу похож? — спрашиваю Макса, положив голову ему на плечо.

— Боярский похож на дядь Толю? Может, наоборот? — смеется Максим.

— Какая разница. У них даже морщины одинаковые. И усы… И голос… И улыбка… — роняю печально.

— Скучаешь по отцу? — Макс все понимает.

— Ужасно…

— Пошли, Мань, прогуляемся, — и он вдруг тормозит наш танец.

— Куда?

— Ну туда, где связь ловит. Родителям позвоним. Может, до твоего дозвонимся тоже.

— Да он в рейсе когда, без вариантов.

Беру со стола телефон: 20:17

Папа сейчас далеко. На вахте. На борту рыболовного траулера. Аж на Сахалине. И у него уже следующий год как два часа наступил.

— Ну маме, моим позвоним. Ждут ведь, одевайся, пошли, — тормошит меня Макс.

И я киваю:

— Давай, конечно.

— Вы у себя, дома? Вдвоем с Денисом будете встречать или собираетесь куда? — чрезвычайно вкрадчиво спрашивает мама.

— Да… — покосившись на Макса, тактично ожидающего меня в отдалении, стараюсь говорить как можно тише. — Мы вдвоём, мам, — в потоке вранья, это единственные слова, за которые мне нестыдно.

Наверное, оттого, что говорю я их, имея в виду Макса, а не Дениса, с которым, как мама думает, я все еще нахожусь в отношениях.

— Ну передай привет Денису, поздравь от нас, — просит ни о чем не подозревающая мама. — Что-то давно не приводишь его, Маш. Я уж думаю, не обиделся ли на что. Вроде, я в последний ваш визит ничего такого не говорила ему. Или что, Маш? Ляпнула что-то, да?

Ага. Все-таки не такая уж и «ни о чем не подозревающая».

С Денисом я уже несколько недель, как рассталась. А маме не сказала. Вот так получилось. И она по-прежнему уверена, что я живу с Денисом и работаю в магазине «Крючок и поплавок».

Глупо веду себя, по-детски, по-идиотски. Сама знаю.

А как я ненавижу врать! Мне физически плохо и некомфортно становится от того, что я вешаю маме лапшу на уши.

Но ложь — как снежный ком. Если позволить набрать силу и вес, она так затягивает, что признаться в чем-то оказывается сродни селф-харму.

— Мам, ну что ты начинаешь? — Отвернувшись, телефон ладонью прикрываю и подальше от Потапова по скрипучему снегу прохожу. — Ничего ты не ляпала. И никто ни на кого не обиделся. Работали мы… Просто смены у обоих так совпали, что никак, — молочу что попало, лишь бы она не накручивала себя в праздник. — Всё, хорошо, мам. Не волнуйся.

— Ну ладно тогда, — с заметным облегчением выдыхает мне ухо. — Тут с тобой поговорить хотят. Передаю трубку, — сообщает заметно прохладнее. — А… И зарядник найди уже, а то не знала, что и думать, — добавляет напоследок.

— Хорошо… С наступающим, мам, — роняю, заинтригованная ее предупреждением.

— Ку-ку, Мань! — доносится из динамика такой родной и любимый голос.

Широко улыбаюсь в трубку.

«Маней» звали и зовут меня только самые важные мужчины в моей жизни: папа, Сашка. И Максим, конечно.

Услышать папу я никак не ожидала, поэтому сходу начинаю закидывать его вопросами:

— Папа⁈ Пап! Ты дома, что ли? Как? Откуда? Когда ты приехал⁈ — верещу на эмоциях, оглашая округу своими счастливыми воплями.

— Пришвартовался сегодня, — весело отбивает он, — ориентировочно в четырнадцать нуль-нуль. Сообщение твое получил днем, потом звоню тебе, звоню, не доступна, — сокрушается следом. — Зарядку где-то посеяла, что ли, Маша-растеряша? — повторяет ложь, которую я маме скормила чуть ранее.

— Пап, да как так-то⁈ — удивляюсь с еще большей силой. — Ты же в рейсе должен быть!

— Да всё, Мань, — смиренно тянет папа. — Хватит. Находился по морям. Списан в запас. Самовольно.

— Уволился, что ли?

— Да там всё одно к одному, — вздохнув и засмеявшись, он пускается в длинные объяснения: — Двадцать первого в шторм попали. Болтало так, что руль сорвало, ну и на брюхо сели. Потом буксировали нас в Холмск. Мы на якорь встали, механики давай выяснять, что там с управлением. Ребята все приуныли. Работы нет — зарплаты не жди. А у меня шейный хондроз, мать его ити, обострился. Благим матом орал, Маня. Ну меня в порту на скорую и в больничку. Пока укол не сделали, не отпустило. А потом там, в больнице, мне Шура наш приснился… Говорит, пап, чего лежишь, тебе же домой надо. И я оклемался чуток, думаю, и правда. Мне же домой надо. Ну и всё. Пошел в контору, мол, так и так, говорю, я домой поехал. А у меня же контракт. И я в лоб заму, хотите, говорю, увольняйте, как хотите, но этот Новый год я буду дома встречать. Ну зам поулыбался, посмотрел на меня и подумал, наверное, а и хрен с ним, и подписал мне все в трудовой чин чинарем… Расчет дали… Денег я нормально накопил. Теперь тебе квартиру купим, Мань. Хватит мыкаться по съемам. Свое жилье у тебя будет. Не зря я столько лет, Мань, слышишь? — и снова вздыхает. — А мне что? Много надо? У меня все есть. А вам молодым жить надо, — и, вроде бы, даже уже сам с собой разговаривает.