Николай Клюев «Есть на свете край обширный…» Есть на свете край обширный, Где растут сосна да ель, Неисследный и пустынный, — Русской скорби колыбель. В этом крае тьмы и горя Есть забытая тюрьма, Как скала на глади моря, Неподвижна и нема. За оградою высокой Из гранитных серых плит, Пташкой пленной, одинокой В башне девушка сидит. Злой кручиною объята, Все томится, воли ждет, От рассвета до заката, День за днем, за годом год. Но крепки дверей запоры, Недоступно – страшен свод, Сказки дикого простора В каземат не донесет. Только ветер перепевный Шепчет ей издалека: «Не томись, моя царевна, Радость светлая близка. За чертой зари туманной, В ослепительной броне, Мчится витязь долгожданный На вспененном скакуне». «Мне сказали, что ты умерла…»
Мне сказали, что ты умерла Заодно с золотым листопадом И теперь, лучезарно светла, Правишь горным, неведомым градом. Я нездешним забыться готов, Ты всегда баснословной казалась И багрянцем осенних листов Не однажды со мной любовалась. Говорят, что не стало тебя, Но любви иссякаемы ль струи: Разве зори – не ласка твоя, И лучи – не твои поцелуи? «Я люблю цыганские кочевья…» Я люблю цыганские кочевья, Свист костра и ржанье жеребят, Под луной как призраки деревья И ночной железный листопад. Я люблю кладбищенской сторожки Нежилой, пугающий уют, Дальний звон и с крестиками ложки, В чьей резьбе заклятия живут. Зорькой тишь, гармонику в потемки, Дым овина, в росах коноплю… Подивятся дальние потомки Моему безбрежному «люблю». Что до них? Улыбчивые очи Ловят сказки теми и лучей… Я люблю остожья, грай сорочий, Близь и дали, рощу и ручей. «Певучей думой обуя…» Певучей думой обуян, Дремлю под жесткою дерюгой. Я – королевич Еруслан В пути за пленницей – подругой. Мой конь под алым чепраком, На мне серебряные латы… А мать жужжит веретеном В луче осеннего заката. Смежают сумерки глаза, На лихо жалуется прялка… Дымится омут, спит лоза, В осоке девушка – русалка. Она поет, манит на дно От неги ярого избытка… Замри, судьбы веретено, Порвись, тоскующая нитка! <1912> Старуха Сын обижает, невестка не слухает, Хлебным куском да бездельем корит; Чую – на кладбище колокол ухает, Ладаном тянет от вешних ракит. Вышла я в поле, седая, горбатая, — Нива без прясла, кругом сирота… Свесила верба сережки мохнатые, Меда душистей, белее холста. Верба – невеста, молодка пригожая, Зеленью – платом не засти зари! Аль с алоцветной красою не схожа я — Косы желтее, чем бус янтари. Ал сарафан с расписной оторочкою, Белый рукав и плясун – башмачок… Хворым младенчиком, всхлипнув над кочкою, Звон оголосил пролесок и лог. Схожа я с мшистой, заплаканной ивою, Мне ли крутиться в янтарь – бахрому… Зой – невидимка узывней, дремливее, Белые вербы в кадильном дыму. <1912> «Любви начало было летом…» Любви начало было летом, Конец – осенним сентябрем. Ты подошла ко мне с приветом В наряде девичьи простом. Вручила красное яичко Как символ крови и любви: Не торопись на север, птичка, Весну на юге обожди! Синеют дымно перелески, Настороженны и немы, За узорочьем занавески Не видно тающей зимы. Но сердце чует: есть туманы, Движенье смутное лесов, Неотвратимые обманы Лилово – сизых вечеров. О, не лети в туманы пташкой! Года уйдут в седую мглу — Ты будешь нищею монашкой Стоять на паперти в углу. И, может быть, пройду я мимо, Такой же нищий и худой… О, дай мне крылья херувима Лететь незримо за тобой! Не обойти тебя приветом, И не раскаяться потом… Любви начало было летом, Конец – осенним сентябрем. Осинушка
Ах, кому судьбинушка Ворожит беду. Горькая осинушка Ронит лист – руду. Полымем разубрана, Вся красным – красна, Может быть, подрублена Топором она. Может, червоточина Гложет сердце ей, Черная проточина Въелась меж корней. Облака по просини Крутятся в кольцо, От судины – осени Вянет деревцо. Ой, заря – осинушка, Златоцветный лёт, У тебя детинушка Разума займет! Чтобы сны стожарные В явь оборотить, Думы – листья зарные По ветру пустить. 1908, 1912 |
