Мне даже стало жалко Бориса, стоило подробностям всплыть в памяти. Какой бы сволочью он ни стал сейчас, в своей бесхвостости виновен не был, а общество сделало его изгоем с младых когтей. Вот тебе и милые котики!

Мог ли отверженный расправиться с Валерьяновичем? Если дело в отравлении, то я бы поставил на «эту лошадь». Хотя тот был и Мурлык-Масянский, но и к «М» у Бориса было немало претензий. Ежели профессора придушили?

Обдумывал этот вопрос я уже в буфетной. Завтрак закончился, но лёгкие закуски всегда были в распоряжении преподавателей. Я скользнул взглядом по тщедушной фигурке моего недруга, лакающего сметану в дальнем углу. Значит, Борис тоже опоздал в столовую. Беседа со следователем? Или какие-то тёмные делишки?

— Доброе утро, Василь! — ураганом налетел на меня Евдоким. Моего друга, как обычно, распирало от новостей. Хотя Дусик много работал и проводил тут всего два дня в неделю, он умудрялся общаться со всей академией, трепаться в учительской, болтать в буфетной, перекидываться фразами в коридорах. Школьный друг Димон как-то рассказывал мне об ориентальской породе кошек: мол, очень разговорчивые товарищи. И хотя Песцов выглядел самым обычным полосатым котом — моя бабуля называла таких «шпротными», — в душе он явно был ориенталом.

— Что у вас тут творится?! Обалдеть! Страсти пуще киспанского двора! А тебя правда на допрос вызывали? Это потому, что ты Кошанский?

Я молча кивал на все вопросы Евдокима, сыпавшиеся из него, как горох из прорвавшегося пакета. Не удивлюсь, если после уроков он к следователю прибежит лясы точить. И это замечательно! Василий Матвеевич всегда был котом сдержанным, даже строгим. Фамильярничал только с Эдиком да Дусиком, и его неожиданный интерес к местным сплетням будет выглядеть как минимум странно, скорее подозрительно. А мне же так интересно, как продвигается дело!

Конечно, я не был сыщиком, да и расследование меня напрямую не касалось. Но лекции и работа по гасителю велись без моего активного участия, какими-то внутренними резервами Василия Матвеевича. А мне обязательно нужно было чем-то заниматься, чтоб снова не просыпались вопросы: как и почему я оказался в этом мире и здоров ли душевно.

— Дусик, а ты хорошо знал Масянского? — наконец дождался я возможности открыть пасть.

— Ну… тот ещё репей под хвостом. Следил за всеми, как гувернантка в детской комнате, да в книжонке карябал. В секретариате хихикали, что он составляет летопись нашей академии. Подробнейшую летопись, включая походы в лоток всего преподавательского состава.

— А друзья у него были?

— Не уверен. Младшие точно от него держались подальше. Да старики, кажется, его тоже не особо жаловали. Хотя вот с Ёжиковым какими-то книжками обменивался.

— Занятно.

— Ещё как! Знаешь, он в молодости-то одарённый воздушник был. Но потом вдруг что-то заблокировало его магию. Магомер офигительную силу показывал, а использовать её Масянский не мог. Это мне по секрету в кадрах давно ещё рассказали. Во как бывает!

Увы, настало время бежать на лекцию. Пока я в очередной раз усыплял кошачью поросль теорией, мысли крутились вокруг Валерьяныча. Что ж, в книгах можно прекрасно передавать банкноты, то есть Масянский, вероятно, помышлял шантажом. Я вспомнил про открытку, которую он дал мне. Надо её внимательно изучить. Вдруг там был толстый намёк? Ведь Котий день, как последний в уходящем году, имел свои традиции — подведение итогов: храмы всю неделю круглосуточно принимали кающихся прихожан, желающих облегчить душу и настроиться на путь самосовершенствования; служащие получали премии и выговоры за «отчётный период», а дети — подарки за хорошее поведение и «плётку» за неправедные поступки. В открытках, которыми обменивались в конце года, обычно желали успехов в новых начинаниях или подшучивали над несбывшимися планами или ошибками прошедшего года.

Но какие неблаговидные поступки совершал Василий Матвеевич? Я не мог припомнить ничего предосудительного. Он даже Борису подножки не ставил. Никакой кошечке глазки не строил, в карты не играл. Я напрягся изо всех сил, пытаясь выудить из своей головы хоть что-то. Ученики, испугавшись моих выпученных глаз и напряжённой морды, ещё прилежнее застрочили в своих тетрадках, а я отвернулся к доске.

То ли память наша была очень избирательной, то ли молодому Кошанскому можно было нимб приделать и начать канонизацию — настолько скучным и праведным он был.

После занятий и обеда я галопом помчался к себе, отклонив приглашение Эдика прогуляться в город.

— Прости, надо готовиться к лекциям, — извинился я, закрывая дверь перед его мордой. Найти открытку оказалось несложно: Василий Матвеевич просто кинул её в ящик с письмами из дома да счетами от лавочников.

Открытка была из так называемой «предостерегающей серии». За партой котёнок в гимназической кепочке читал книжку, название которой дублировалось на доске за его спиной в списке запрещённой литературы. «Не делай так!» — гласила подпись внизу. Я не понял, каким образом это может быть связано с диссертацией. Зато, порывшись в «архиве» Кошанского, припомнил, как Котослав однажды притащил после урока изъятый у кого-то из учеников эротический романчик. Он не хотел скандала в том классе и вмешательства инспектора, а потому попросил Старокотова уладить вопрос.

Не мог ли Валерьяныч заметить ту книжку в лапах Котёночкова и вообразить, что мы за закрытыми дверями нашего кабинетика балуемся эротической литературой? У котов такие издания были в ходу, но не одобрялись в приличном обществе, а для всех так или иначе связанных с нивой просвещения были строго-настрого запрещены: моральный облик учителя и тому подобное.

Наверняка Масянский преподнёс открытку не только мне… Получается, неделю наш убийца раскачивался. Или Валерьяныч дал как раз такую отсрочку на сбор денег?

«Надо поговорить с Дусиком!» Я спустился в читальный зал, где в присутственные дни Песцов обычно готовился к занятиям и проверял работы. Недвижимость в столице была безумно дорогая, а преподавательские зарплаты даже в самых престижных заведениях — скорее символическими. Считалось, что учителя работают за идею, мол, корыстные цели педагоги преследовать не должны, это ж призвание — нести свет знаний. В общем, очень удобная позиция для министров просвещения и финансов, которых люто ненавидели все, кто сталкивался с системой кошачьего образования. Евдоким не отличался ни знатностью, ни богатством, и заниматься дома ему было совершенно негде, поскольку он ютился в малюсенькой квартирке с молодой женой и громогласным отпрыском — потомку едва исполнилось полседмицы.

Когда я подсел за его стол, Дусик со зверской мордой черкал что-то в ученических тетрадях.

— Ты, братец, суров! — усмехнулся я.

— Я не знаю, каким местом эти котята слушали мои объяснения! — возмущённо зафырчал он.

— Тем же, что и мои лекции, — сочувственно хмыкнул в ответ, а потом перешёл к волнующей меня теме: — У меня всё Масянский из головы не выходит. И тут я вспомнил, что он мне открытку подарил на Котий день.

— Ага, он много кому их тогда всучил.

— Да? Занятно. И тебе?

— Угу. За наш нравственный облик радел. Всё возмущался, что я платно с отстающими занимаюсь. Но мне инспектор Летягин сам так велел делать. А то у меня бы дополнительного времени не было, по другим урокам бы бегал. Масянский же считал, что учитель должен быть бескорыстным.

Дзинь! В моей голове сработал сигнал. Кажется, я знаю, кто такой «Бескорыстный» в книжечке. Надо будет проверить. Пока Дусик дальше раскрашивал красным студенческие домашки, я ненадолго отбежал в уборную и стал быстро листать книжечку, ища упоминания Бескорыстного. Наткнулся на запись за прошлую неделю, где тот закончил урок на пять минут раньше.

Я вернулся к другу.

— Послушай, в прошлый четверг ты до звонка своих не отпускал?

— Уже кто-то стукнул? Так и думал. Специально сразу объяснительную отнёс Летягину. Один шутник из класса наелся гороха да устроил канонаду на уроке. Мы мужались как могли, но до конца высидеть не сумели. — Дусик помахал лапой перед носом. — У меня обоняние до сих пор не восстановилось.