Среди тех, кто работал в больших городах, некоторые оказались хорошими сыновьями. Они поспешили приехать в деревню и забрать к себе в Бомбей или Пуну бездомных родителей и младших братьев. В их маленьких городских домиках на две комнаты прибавилось обитателей: у кого на четыре человека, у кого — больше. Мирясь с теснотой и неудобствами, они зажили большой семьей, совместно преодолевая трудности и лишения.

Вот уже больше трех дней прошло с тех пор, как я пришел в Нандавади. До моей родной деревни было рукой подать, а я все не мог пойти туда. Мне сообщили, что наш дом сожгли. Я тревожился, не зная, где живут мои близкие, что делают. Анна все еще не отпускал меня. А вдруг мне повстречается обезумевшая от ярости толпа? Что, если эти безумцы набросятся на меня? Изобьют до смерти? Что ему тогда делать, как смотреть в глаза людям? Он настаивал, чтобы я пожил в Нандавади еще четыре дня и вернулся к себе в деревню вместе с односельчанами, которые придут в субботу на базар. Ему казалось, что так будет надежней, но для меня каждый день был годом. На четвертый день я, встав чуть свет, собрал свою сумку, надел сандалии и отправился домой. Анна с женой еще спали, но Ешванта проснулся и, закутавшись в простыню, вышел вслед за мной. Пришлось сказать ему о своем намерении:

— Ешванта, я иду домой.

— Скажи Анне, а потом иди.

— Нет, нет, он меня не отпустит. Послушай, я же через пару часов буду там. Мне никто не встретится в такую рань.

— Что я скажу Анне и невестке?

— Скажи, что я тебе ничего не говорил.

Фонари не горели. На дороге не было ни души. Горизонт светлел. Свиньи уже рылись на задворках домов. Было достаточно светло, чтобы разбирать дорогу под ногами. Хотя мы разговаривали тихо, звук наших голосов отдавался громким эхом. Я уговаривал Ешванту идти-домой.

— Провожу тебя до храма Марути у околицы, — отвечал он. Мы зашагали молча, исчерпав тему разговора. Ешванта шел босиком. Он был без рубахи, в одних трусах и кутался в простыню.

— Когда вернешься?

— Там посмотрю. Все зависит от обстоятельств. Как знать, что я застану?

— А я собираюсь взять месячный отпуск. Перевезу Анну с невесткой к деду в Пандхарпур — пусть поживут у него. Здесь им оставаться нельзя. Конечно, лучше всего было бы взять их к себе в Пуну, но все не так-то просто. Комната у меня, правда, есть, но что делать с едой и одеждой?

— Куда же им от хозяйства деться? Земля, скот, прочее — как все это бросить?..

— По-моему, оставаться здесь нет смысла. Дома наши уже спалили. Где гарантия, что нас не сгонят с нашей земли? Разве сможем мы им воспротивиться? Нас ведь всего горстка.

— Как же быть?

— Продать землю. Домов у нас все равно уже нет. Переселиться в города.

— Нам с тобой легко это говорить, но люди постарше не поедут. Они хотят, чтобы их прах остался на родной земле. Да и не по ним эта городская жизнь.

— Верно. Здесь их корни. На новом месте они, глядишь, и не приживутся. Но и тут оставаться опасно. Неизвестно, что случится в следующий раз.

— Сказать по правде, люди нашей касты, по-моему, вели себя неправильно. Они занимались ростовщичеством. Арендатор приносил им плату за землю, а они ему даже воды напиться не давали, боялись посуду осквернить, разве что в ночной посудине воду подадут. Прикоснуться к нему, нечистому, не желали, чтобы не оскверниться! Вот и достукались.

— Нет, я не согласен. Разве маратхи других каст держат себя с махарами и мангами как с равными? Тоже ведь в своей посуде напиться не подадут — в ладони воду нальют. Слова им доброго не скажут — сплошь окрики да ругательства. Зачем тогда одних нас винить? Спору нет, не следовало поступать нам, как ты говорил. Но разве мы с тобой так поступаем? Разве мы боимся оскверниться? Питаемся в персидском ресторанчике. Не носим священный шнур, не заплетаем косицу на макушке…

— Зато наши предки так поступали. Вот гнев и прорвался.

— Это как волк говорит ягненку: «Твой отец замутил воду в моем ручье…» Кто просит их называть нас брахманами? Почему бы им не считать нас просто маратхами, как тех, кто исповедует христианство? Пусть возьмут с нас какие угодно деньги и объявят маратхами. Только и всего!

Ешванта разгорячился и повысил голос — пришлось напомнить ему об осторожности. Он оглянулся по сторонам и умолк. Чтобы не встретиться с полицейскими, которые могли бы пристать с расспросами, мы пошли не главной дорогой, а лабиринтом улочек и переулков и вышли к кварталу неприкасаемых возле самой речки. Отсюда начиналась дорога в мою деревню.

— Дальше не провожай. Тебе давно пора возвращаться, — решительно произнес я, остановившись.

— Зайди ко мне до отъезда в Пуну, — сказал Ешванта, пожимая мне руку. — А будет время — сам приду к тебе через пару дней. Хочу с твоей матерью повидаться, соскучился.

— Обязательно приходи. Я непременно увижусь с тобой, прежде чем ехать в Пуну.

— Ну ладно, пока.

Ешванта повернул обратно. Я разулся и перешел речку вброд. На том берегу умылся, прополоскал рот и двинулся в путь.

Оставив позади Нандавади, я постепенно ускорял шаг, покуда не побежал по дороге трусцой. При этом я все время вертел головой, оглядываясь по сторонам. Встало солнце, позолотив колосья на полях. Повеял прохладный ветерок, напоенный нежными ароматами. Над посевами кружили стаи птиц. В деревеньках, видневшихся в отдалении, уже встали крестьяне. Но дорога по-прежнему была пуста: нигде ни лошади, ни повозки, запряженной волами. Я останавливался, чтобы перевести дух, и трусил дальше.

На бегу я вспоминал, как лет пять тому назад у отца случился тяжелый приступ астмы. Тогда я переживал такое же трудное и тревожное время. По два раза в день я гонял в Нандавади за лекарствами. Когда отцу становилось совсем худо, мне приходилось срочно бежать в Нандавади за лекарством с пустой склянкой в руке. При мысли о том, что отец может умереть, мои глаза наполнялись слезами. Пятнадцать дней подряд я мотался в Нандавади и обратно, всхлипывая и глотая слезы, испуганно озираясь по сторонам — я боялся волков, — задыхаясь и изнемогая от палящей жары.

Вдали показалась зеленая полоска деревьев и кустарника, окаймляющая мою деревню, и я постепенно перешел на шаг. Мое воображение не рисовало картин, которые я мог бы увидеть, подойдя к родному дому: по дороге от Шивагхата к Нандавади и в Нандавади я навидался достаточно. Картины пожарищ были мне слишком хорошо знакомы. Дорога свернула. Вот слева ручей, текущий возле деревни, вот заброшенный деревенский колодец, вот храм Хандобы — божества общины рамоши. Я вошел в деревню через ворота, укрывшиеся под сенью развесистого дерева. Еще немного — и я дома. Прямо за теми вон двумя хибарами должен стоять мой дом.

В этот момент показалась старая Саву Каранди — она брела мне навстречу. Саву тоже увидела меня, подошла, потрепала по щекам, сказала «Ала-бала», отгоняя злых духов. Со слезами на глазах она проговорила: «Пришел домой? Вот и хорошо. Твои живут у Патила» — и, ничего больше не добавив, закрыла лицо концом сари и пошла своей дорогой. Еще двадцать шагов — и я увидел наш дом. Сердце пронзила острая боль. Уцелели только стены, все остальное сгорело. Дерево ним посреди двора обуглилось. Голое, с торчащими обгорелыми сучьями, оно словно воздевало руки к небу. Веранда, внутренняя комната, кухня — все выгорело. Остались одни головешки да кучи пепла. Дом построил еще мой дед. Я в нем родился, вырос. И вот его сожгли дотла. Я постоял у порога, глядя на остатки моего отчего дома и не решаясь заглянуть внутрь. Потом свернул за угол и вдоль каменной стены направился к дому Патила. Никто не повстречался мне по пути. Впрочем, я ничего не замечал вокруг. Дойдя до дома Патила, стоявшего в самом конце улицы, я вошел в ворота.

Во дворе бродили куры, резвились щенки. На веранде я увидел мать. Она сидела спиной ко мне и что-то готовила, склонясь перед наспех оборудованным очагом. На ней было свежевыстиранное белое сари. Поодаль сидела жена Патила и чистила чеснок. Увидев меня, она воскликнула: