— Смотрите-ка, Шанкар пришел!

Мать обернулась. Увидев меня, поднялась на ноги. Я взбежал по ступенькам и припал к ее ногам. Мать погладила меня по лицу, похлопала по спине, взъерошила мне волосы. Прижав меня к себе, она стояла неподвижно и молча: из глаз у нее лились слезы. Жена Патила первая нарушила молчание:

— Хорошо, что ты пришел уже после этих беспорядков.

— Он у нас счастливый, — сказала мать тонким дрожащим голосом. — Ему не было суждено видеть дурное.

— Я был в Нандавади, — сообщил я, прислонив сумку к стене и усевшись на мешок с зерном.

— Как же, знаем. Ты, наверное, еще в пути был, когда сюда заявились эти люди и принялись преспокойно жечь дома.

— Кто это были — чужаки или здешние?

— Как тебе сказать, сынок? Все они были из Катпхала, родной деревни моего отца. Я всех их узнала. Когда они пришли к нам, я им и говорю: «Неужели вы все, все позабыли?! Вспомните, как мы дружили раньше». А один из них мне и отвечает: «Сестра, прошу тебя, выйди из дому. Мы пожгли дома других людей, как же можем оставить ваш?» — Мать собиралась продолжить, но жена Патила перебила ее:

— Что же вы встречаете его этими страшными историями? Он же только пришел, пускай чаю напьется, помоется.

— А где отец? — спросил я.

— В доме. Спит. Он неважно себя чувствует в последние дни, — ответила мать, снова садясь у очага.

Я вошел внутрь. В комнате было темно. Жена Патила хранила в ней зерно. У стены лежали сложенные в кучу мешки. В воздухе стоял запах сорго. Я ничего не мог рассмотреть, пока мои глаза не привыкли к темноте. Тогда я увидел отца, спящего на грубом шерстяном одеяле. Он спал на боку, подложив под голову руки. Казалось, его и без того худое тело стало еще тоньше. Я сел у него в ногах и спросил:

— Спишь, отец?

Отец поднял голову и посмотрел в мою сторону. Необычайно светлая кожа его лица, как мне показалось, потемнела. Глаза запали, а скулы стали выдаваться сильней. Он разительно изменился с тех пор, как я видел его в последний раз года два назад. До меня вдруг дошло, что отец очень сдал за это время, и сердце мое сжала грусть.

— Давно ты пришел? — спросил отец, садясь. Голос у него тоже изменился — звучал так, точно он говорил за стеной.

— Только что. Последние три-четыре дня меня не отпускали из Нандавади.

— Как твоя работа — все в порядке?

— Да.

Отец закрыл глаза и прислонился спиной к стене. Он замолчал. Выждав, я спросил:

— Ты неважно себя чувствуешь, отец?

— Ничего особенного, лихорадит немного. Теперь к этому надо привыкать. — Еще минута-другая прошла в молчании. Я провел рукой по ноге отца, от лодыжки к колену. Прикосновение к дряблой, старческой коже вызвало у меня невольную дрожь во всем теле.

— Когда в последний раз был в Бомбее?

— Давно. Месяца три назад.

— Так, так, — сказал отец и снова лег. — Ну что ж, ступай. Помойся, поешь чего-нибудь.

Хотя я вернулся домой, к своим, меня не покидало ощущение какой-то бесприютности. Сознание не могло смириться с мыслью, что мы должны жить у чужих людей. Мать напоила меня терпковатым чаем, и я принялся доставать свежую одежду из сумки, готовясь к омовению. Когда я подошел к колодцу во дворе, мать окликнула меня:

— Погоди, я согрею тебе воды.

— Зачем? Я привык к холодной.

На веранде продолжала заниматься домашними делами жена Патила; приходили и уходили какие-то люди. Преодолевая смущение, я встал на камень возле колодца и помылся. Вернулся мой старший брат Рамчандра, который уходил по делам. Я привык видеть его в матерчатой куртке. Сейчас он был без куртки, в перепачканной одежде. Лицо у него заросло щетиной: похоже, он не брился дня два-три. Школьный учитель по профессии, мой брат был хорошо знаком и с крестьянским трудом. Это был человек очень практичный, но, как видно, даже он не выдержал напряжения драматических событий последних дней. Брат сидел у стены, прислонясь спиной к мешку с зерном. Чем-то он напоминал теперь маленького человека, согнувшегося под непосильной ношей. Брат то задумчиво поглаживал щетину на подбородке, то вдруг принимался тереть себе пальцами лоб. Он ни о чем меня не спрашивал — спросил только, давно ли я пришел. Немного погодя явился и мой младший брат Дину. Он сел на приступок дома и оперся спиной о столб. С его лица не сходило испуганное выражение.

— Понимаешь, он никак не придет в себя. До сих пор боится, — пожаловалась мне мать. — Хоть ты его как-нибудь успокой. Он уходит на ночь спать к кому-нибудь из общины рамоши. Думает, что опять придут те поджигатели.

Дину сильно вытянулся с тех пор, как я его видел в последний раз; его длинные руки и ноги нескладно торчали из рукавов рубахи и коротких брюк. На давно не стриженной голове красовалась мятая конгрессистская шапочка.

Он страдальчески посмотрел на меня и тут же отвел взгляд в сторону.

— Неужели это так, Дину? — спросил я. — Теперь-то чего же бояться? Как можешь ты ночевать в лачуге этих рамоши?!

Дину побледнел и ничего не ответил. Старший брат, громко рассмеявшись, пояснил:

— Поскольку рамоши — деревенские сторожа, он вбил себе в голову, что ему ничего не угрожает, когда они рядом. Ты знаешь Шрипая, что живет за нашим домом? Так вот, он спит в хижине Шрипая, закутавшись в большое одеяло!

Дину застыдился и, закусив губу, выбежал вон. Рамчандра продолжал:

— Парню скоро тринадцать, а ведет себя до сих пор как дитя: пугается, плачет. Ну что с ним делать?

Время было еще раннее, часов десять, и я решил обойти деревню, заглянуть в храм Марути, дойти до чавади — места деревенских сборищ. Остановившись у главных ворот усадьбы Патила, я увидел в какой-нибудь полусотне шагов задний дворик нашего дома. После того как сгорели деревянные балки, столбы, стропила и косяки дверей, каменные стены обвалились, образовав зияющие бреши. Кустик жасванда[22], который я специально принес из Нандавади, чтобы рвать с него цветы для каждодневного принесения даров домашним богам, теперь разросся и был весь покрыт красными соцветиями.

Свернув, я направился прямиком к храму. В трех домах, стоящих вдоль улицы за домом Патила, жили маратхи других каст. Чуть дальше стоял дом золотых дел мастера, за ним — бакалейная лавка. Еще дальше, по другую сторону улицы, жили четыре семейства брахманов. Проходя мимо дома Рамукеки, я заглянул внутрь. Рамукека и Джанакикеку сидели на том месте, где раньше у них была кухня. Вокруг бегали голые ребятишки. Дом, доставшийся Рамукеке от предков, был невелик, но пятеро его младших братьев, повзрослев, разъехались в разные стороны на заработки. Там они трудились в поте лица своего и присылали заработанные нелегким трудом деньги домой Рамукеке. На присланные деньги Рамукека покупал землю и расширял хозяйство. Он перестроил старый дом, так чтобы там могли разместиться семьи всех пятерых его братьев. Достроили дом совсем недавно — года полтора назад. Просторное здание выгорело и обрушилось.

Высокий, худощавый Рамукека пользовался репутацией человека горячего и несдержанного на язык. Заметив меня, он прокричал:

— Ба! Неужели это наш Шанкар?

— Да, это я.

— Давно ты здесь? Давай заходи.

Хотя Кека был брахманом, говорил он так, как разговаривают деревенские жители, не принадлежащие к касте брахманов. Подобную манеру речи используют брахманы, живущие в деревне, когда толкуют о повседневных, практических делах. Перешагивая через кучи угля и пепла, я кое-как пробрался внутрь. На земле валялись два сплавившихся от жара громадных металлических котла, которые были предметом гордости Кеки. Он приобрел их для особо торжественных случаев — свадебных пиров и обедов по случаю посвящения. Теперь котлы превратились в сплющенные шары. Тут же стояла обгоревшая деревянная кровать. Две обуглившиеся балки, соединенные вместе, служили импровизированным очагом. На огне стоял котелок с водой, в которую был засыпан чай. Кека отличался очень темным цветом кожи. Волосы его наполовину поседели. На его лиловых губах краснели два пятнышка величиной с зерно — следствие неумеренного курения.