Дядя сидел, содрогаясь от рыданий. Но вот он вскочил и стал озираться по сторонам. Шагнув к стене, вытащил из-за балки большой топор. Китти, как загипнотизированный, смотрел на него. Топор был такой тяжелый, что Китти едва смог бы поднять его обеими руками. Китти стало страшно: лицо дяди покраснело, глаза яростно сверкали, рука с топором дрожала. Тяжко и широко ступая — весь дом содрогался от его шагов, — дядя устремился к выходу. Китти вспомнился Мари-хабба[14]…

Под оглушительный треск барабанов и неистовое пение рожков дядя двумя руками поднял этот топор и с хрястом опустил его на шею барана, обреченного на заклание, кровь струей ударила из обезглавленной туши… Китти вскрикнул.

— Что, Китти, что? — спросила Говракка, взяв его к себе на колени. Он плотно сжал веки. Отец Наги, подумав, что он напугался, подошел ближе и стал звать:

— Китти, Китти!

У Китти не открывались глаза… Он лишился чувств. Говракка положила ему на лоб мокрую тряпку и пристроила его поудобней у себя на коленях.

Глухая ночь.

Вернулся дядя. Китти неотрывно смотрел на него. Плакавшие заголосили еще громче. Дядя вошел и остановился во внутреннем дворике. Он больше не кричал, не метался. Китти уставился на топор в дядиных руках. Топор поблескивал в свете фонаря, мокрый от крови. Китти увидел, как топор выскользнул из дядиных рук и со звоном упал на каменные плиты. Этот звон наполнил весь дом и долго еще стоял у Китти в ушах.

Стремительной чередой покатились перед мысленным взором Китти события и впечатления минувших дней…

Как умерла бабушка Наги, когда у нее прорвался нарыв и из него потек гной… как бормотал заклинания колдун в ночь накануне Дипавали позади заброшенного храма… как разворотило челюсть корове Гаури… как полицейские увели дядю… как убежала Кальяни с неприкасаемым Ханумой… как дядя в кровь исхлестал Кенчу… как леопард сожрал под деревом Монну… как пылали скирды хлеба… как кличет людей птица в лесу… как лилась кровь на празднике Окали в Хосуре… как выскочили из чащи демоны… кровь на тетиных бедрах…

Все тело Китти била крупная дрожь.

Тетя вдруг застонала, приподнялась и, упав навзничь, смолкла… Дом огласили громкие причитания.

Вот уже и утро настало, а мир страшных видений, завладевший воображением Китти, не выпускал его из своих цепких объятий. Он по-прежнему дрожал всем телом. Родная деревня, о которой он не вспоминал все это время, показалась ему теперь такой желанной. Мать, бабушка, Суши — все они ожили в его памяти. Желая как можно скорей, сию же минуту, вырваться из этого страшного жестокого мира, Китти сел и в нетерпеливом ожидании устремил взгляд на дорогу — туда, откуда должны прийти его родные.

Vyankatesh Madgulkar

The Winds of Fire

© Vyankatesh Madgulkar, 1974

Перевод с английского В. Воронина

Редактор И. Клычкова

ДЕЛИ. Сегодня в десять минут шестого Ганди прибыл к месту совершения вечерних молитв. Опираясь на плечи своих внучек Абхабен и Ману, он медленно прошел сквозь толпу людей, пришедших совершить вечернюю молитву. Отвечая на приветствия собравшихся, он отпустил внучек и сложил ладони лодочкой. В этот момент некий Натхурам Винаяк Годсе, протиснувшись через толпу, остановился прямо против Ганди и трижды выстрелил в него в упор. Вымолвив «О Рама!», Ганди упал.

Это сообщение пришло уже вечером тридцатого. Стали известны все подробности.

Наутро вспыхнули беспорядки. По городу метались толпы людей. Каждого, на ком был тюрбан или шапочка, заставляли обнажить голову.

Кое-где в стекла домов полетели камни. Бесчинствующие толпы разграбили несколько магазинов, спалили несколько ресторанов. Подожгли редакцию газеты. В трех районах города полиция открыла огонь, пытаясь пресечь беспорядки.

В городе ввели на тридцать шесть часов военное положение.

Улицы Пуны опустели, стали похожи на высохшее русло реки. Магазины закрылись. Всякое движение замерло. Шумный город, круглые сутки гомонящий на разные голоса, вдруг умолк, онемел.

Лишь изредка нарушит тишину одинокий армейский грузовик, чиркнув колесами по черному асфальту, словно грифелем по аспидной доске. Бродячие псы с озадаченным видом перебегают обезлюдевшие улицы или подолгу стоят у стен, тупо уставясь в пустую уличную перспективу.

Налаженная повседневная жизнь горожан вдруг остановилась. Взрослые не могут пойти на работу, дети — в школу. Не слышны зазывные крики молочника, заперта лавка бакалейщика. Не работают мельницы, пекарни. Все пришло в полное расстройство.

Крыши домов залил золотистый свет предвечернего солнца. Повеял свежий ветерок, но улицы по-прежнему пусты, по-прежнему безлюдны парки. Закрыты рестораны. Даже воробьи — их столько всегда по вечерам — и те куда-то попрятались. Не видно и голубей под мостом. Рынки являют собой печальное зрелище. Лавки заперты. Одни лишь уличные фонари на высоких столбах кажутся бодрствующими. Этот день тянется бесконечно, словно в больном забытьи.

Под вечер я задремал. Проснулся в половине шестого. Подтянул одеяло к подбородку и продолжал лежать. За два последних дня я почти ничего не ел, да и есть не хотелось.

Обычно в этот час школьники и студенты, живущие здесь в общежитии, поднимали невообразимый шум. С верхнего этажа доносился громкий топот, слышались обрывки популярных песен, исполняемые самыми немелодичными голосами, свист, кто-то кого-то громко звал, коверкая имя до неузнаваемости. Гудели примусы, звякали металлические ведерки о водопроводный кран. Но сегодня царит гробовая тишина.

Мне не хочется есть, не хочется выходить из комнаты. Прохладно. Я, похоже, продрог до костей. Нет никакого желания вылезать из-под одеяла. Может, я заболел? Ощупываю свой лоб, грудь. Жара как будто нет, и голова не болит. Только язык обложило.

В комнате темнеет. Все громче зудят комары. Днем на другой койке прикорнул и Ешванта. Потом он куда-то ушел, закрыв за собой дверь. Я слышал это сквозь сон. Куда он отправился? Возможно, на службу. Открыты ли сегодня учреждения? Впрочем, Ешванта работает тут же, в соседнем здании. Но какая может быть работа при нынешних обстоятельствах?

Смеркается, густеют вечерние тени. Душу давит смутная тоска; в самом воздухе разлита гнетущая грусть. Какой день сегодня, какое число? Второе или третье февраля? Сколько же я проспал? Надо вставать. Зажги свет. Подойди к раковине и умойся. Промой глаза холодной водой. Ну-ка, вставай!

Но я по-прежнему лежу в постели. Я не сплю, однако веки сами собой опускаются, и я начинаю куда-то проваливаться, все глубже и глубже. С усилием снова раздираю глаза — они слипаются. Да что же это со мной такое?

С головой укрываюсь одеялом и сворачиваюсь калачиком.

Я не слышал, как отворилась дверь. Почувствовал только, что в комнате вдруг стало светло. Хотя спал я на животе, с головой накрывшись одеялом, но все равно понял: в комнате включили свет. Ешванта вернулся?

— Как?! Ты все еще спишь? Вставай! — воскликнул Ешванта, расталкивая меня. Я отбросил одеяло и повернулся на спину. Резкий свет ударил в глаза. Ешванта прикоснулся ладонью к моей шее и спросил:

— Нет ли у тебя температуры, а?

— Вроде бы нет, только вставать не хочется.

— Пойдем, поешь чего-нибудь, а потом спи себе на здоровье. Я обо всем договорился. Мой начальник приглашает нас с тобой на ужин…

— Не хочу я ужинать.

— Ты должен поесть. Уже половина девятого. Наверное, нас там заждались. — Навязчивость Ешванты раздражала. Дался ему этот ужин! Неужели человек с голоду умрет, если не поужинает раз-другой?