— Диагноз: оплавлена контактная клемма.

— Генератор в норме, стартер — механическое повреждение щёток.

— Решение: перезапуск питания через третий контур, подключение аккумуляторного блока от реанимационного резервного шкафа.

— Мануальный запуск.

Я снял крышку, закусил провод зубами, вставил перемычку, подключил блок через самодельный шунт — и провернул.

Гул. Щелчок. Свет.

— Есть! — крикнул я вверх. — Давай, родной, крутись!

Через секунду сработали лампы в коридоре. Следом — звук вентиляции. Потом — распахнулась дверь из операционной, и оттуда вылетел врач в халате, мокрый от пота:

— Электронож есть⁈

Я сунул ему в руки адаптер:

— Подключай через бокс №3. Я вывел на байпас.

Он только кивнул и исчез обратно в операционную.

Следующие два часа я бегал между щитовой, лабораторией, реанимацией и архивом. Вытаскивал провода, переключал приоритеты, ставил переноски, сбрасывал тепловую защиту на прожекторах.

«Друг» подсказывал схему, «Муха» и «Птичка» следили за температурой блоков.

Я знал, что не имею права устать.

Потому что там — под скальпелем — человек. И если я не дам ток, нож не сработает. А без ножа — всё.

Под утро всё успокоилось. Свет — был. Стерильность — вернулась. Хирурги вышли, молча. У одного руки дрожали. Но никто не жаловался. Все знали — всё случилось, потому что «этот парень» пришёл и всё запустил.

Начальник госпиталя подошёл ко мне и молча положил руку на плечо. Стояли долго, и только потом он сказал:

— Костя… ты спас не одного пациента. Ты — вытащил всех из жопы.

— Я просто делал, что умею.

Так еще немного постояв, мы с полковником разошлись, но перед этим он меня поощрил:

— Двух дней отгулов тебе хватит Борисенок?

— Вполне, товарищ полковник!

— Тогда иди отдыхай, свободен.

Город ещё спал. Серый, влажный, холодный. Но внутри было тихо и тепло.

Проходя мимо вахты, услышал голос дежурной:

— Борисенок, тебе письмо вчера пришло!

— Ага… Спасибо.

И мои ноги свернули к стелажу, разбитому на клетки, где каждая была подписана буквой алфавита. В клетке с буквой «Ч» лежало письмо. Плотный серый конверт. Почерк — узнаваемый. Дедов.

Крупный, с нажимом. Подписанный:

«Костюша. Личне руке. От дедулі.»

Поднявшись к себе, я умылся, снял с себя все грязное и встал под душ. Отмывшись и переодевшись в чистое, поставил кипятится воду и взял в руки конверт. еще раз прочитал адрес и открыл.

Запах кожи, пыли и чего-то… настоящего, что ли… Дед писал:

'Здарова, унук.

Дзякуй табе за ўсе. Наташа носіць туфлі як прынцэса, і ўсе дзяўчаты глядзяць як на казку. Але ты мне скажы — калі табе гэта сапраўды па душы… то можа, час адкрыць справу па-сапраўднаму?

У мяне тут адзін стары знаемы — Аляксандр Міхайлавіч, у Гомелі, трымае склад. Кожы ў яго — як у музеі. І есць у яго памяшканне, дзе можна арганізаваць сапраўдную майстэрню. Хочаш — з’ездзім, паглядзім. ен чакае адказу да наступнага тыдня. А калі хочаш працаваць у Мінску — ен табе можа шлюб зрабіць, з пастаўкамі. Па сабе, як свайму. Гэта не проста пра рамесніцтва, Костюша. Гэта — пра справу з рукамі і з сэрцам. Думай. І калі што — ты ведаеш, дзе мяне знайсці.

Дзед.'

Я опустил письмо. Подошел к окну. Снег начал ложиться тонкой пылью на подоконник. Первый. Легкий. Пробный.

Дед предлагает открыть мастерскую…

После бессонной ночи в госпитале и письма от деда, я позволил себе немного отключиться.

Не совсем сон, не совсем отдых — просто тихая темнота с четкой мыслью: надо лететь.

На рассвете я активировал атмосферник, вывел маршрут на полуавтомат, выбрав старую точку посадки — лесной массив у улицы Барыкина. Знакомое место. Проверенное. И — родное.

Летели без звука, сквозь рассветную дымку и туман над болотами. «Птичка» удобно устроилась на внешней подвеске, и заодно проверяла маршрут, «Друг» анализировал погодные параметры и параметры самого атмосферника.

— Посадочная зона очищена. Травяной покров 82%. Визуальный контакт с жилыми постройками через 640 метров.

— Все как тогда, — пробормотал я.

Атмосферник сел мягко и беззвучно как кот, запрыгивающий на подоконник. А самое главное скрытно.

Вышел, вдохнул — и сразу получил в лицо весь гомельский октябрь. Мокрые листья. Запах костра. Чуть запаха земли. И яблоки где-то рядом, прелые.

Свернул к тропинке — та, что вела к дедовой калитке. Я не стал стучать — просто толкнул ее.

Во дворе стоял дед — в старой жилетке, в фетровой кепке, с мокрыми руками — видимо, мыл сапоги.

— Ну здарова, Канстанцін Вітальевіч, — сказал он с ухмылкой, не поднимая взгляда. — Пакуль ішоў, я ўже ваду падагрэў. І сыр у халадзільніку.

— Привет, дед. Письмо получил.

— Я ж бачу. Бо ты тут. Не праз тэлефон, не праз пошту. А тут. Па-сапраўднаму.

Бабушка вышла следом, вытирая руки о передник:

— Божачкі, Касцік! Ты ж што так ціха⁈ Мы ж і не ведалі! Ты б хоць трошкі паспаў! Я б аладкі падсмажыла, а то ж прыехаў — а ў мяне толькі тварог.

Я обнял обоих. Сильно. Как в детстве. Как будто небо стало ниже, а земля — ближе.

Мы пошли в мастерскую после обеда — через двор, мимо яблочного дерева. Дед отпер дверь древним ключом, впустил меня внутрь и молча щелкнул выключателем.

У него здесь тепло. Знакомые запахи — воска, клея, пыли. На полках — колодки, куски кожи, сапоги на реставрации, сумки наполовину готовые. На столе — недошитый ремень и две кружки.

Дед разлил кипяток из эмалированного чайника, добавил заварки и по куску сахара каждому.

— Слухай, Костюша… Пішу я табе тое пісьмо — і сам не ведаю, чаго хачу болей. Каб ты прыехаў — ці каб ты не прыехаў.

Я улыбнулся:

— А теперь?

— А цяпер… добра, што прыехаў. Бо ўжо бачу — галава ў цябе не халодная, а цеплая. І рукі не для касмічных кнопак, а для жывое справы.

Он отпил чай, вздохнул:

— Значыць так. Палыч… ен, як і я, быў калісьці рамеснікам. Потым перайшоў на нарыхтоўку. Зараз трымае старое сховішча пад скуру, недалека ад аэрапорта.

У яго — усе. І цяля, і козка, і нават лакаваная экзотыка, калі трэба.

— И помещение?

—есць. Старая прасавальня. Сухая, электрыка есць, вокны есць. І швейка стаіць, «Чайка-132» — праўда, капрызная.

Я молчал. Чай остывал. Дед глянул поверх чашки:

— Кастусь… калі ты за гэта, я табе дам старт. Усе сувязі, кантакты. Нават першага кліента знайду.

Я провел пальцем по крышке банки с гвоздями.

Потом взглянул на деда:

— А калі скажу, што не вазьмуся?

— То скажаш шчыра. І я табе за гэта — дзякуй скажу.

Я встал. Прошелся по мастерской. Колодки, кожа, старая вешалка, табуретка со следами от лака…

Все дышало ремеслом. Мягким, настоящим, добрым. Но…

— Дед… я гэта люблю. Але гэта — не мой шлях.

— Чаму?

— Бо мой шлях — там, дзе людзі. Дзе я магу адразу мяняць іх жыцце. Не толькі абуткам ці красой.

Я хачу, каб чалавек… прачынаўся і дыхаў. І каб не было болю.

Дед глянув на меня. Тихо. Просто.

— Інна?

— І Інна. І яе мама. І іншыя, пра якіх я пакуль нават не ведаю.

Я подошел к нему. Положил руку на плечо:

— Дзякуй табе за ўсе. І калі ты калі-небудзь захочаш, каб я пашыў штосьці — ты проста скажы.

— А я скажу.

И мы выпили остаток чаю. В тишине, без спешки.

Шли молча. Осень в Гомеле выдохлась, и теперь пахло не листвой, а углем и ранним снегом.

Я шел с руками в карманах, дед — со сдвинутой на затылок кепкой, чуть прищуренный, как будто обдумывал, как вылепить фразу.

На полпути к крыльцу он вдруг остановился.

— Слухай, унук… А скажы-ка ты лепш сам Палычу, што не паедзеш.

Я обернулся:

— Думаешь, обидится?

— Не. ен не з крыўдлівых. Але ен павінен пачуць паважную прычыну.