— Вы хотите сказать, я сам себе вырезал опухоль?

— Да. И вы сделали это… виртуозно.

Я замолчал. Это было даже не чудо. Это была — чистая наука, граничащая с фантастикой.

Я пять лет спал. И учился. И в какой-то момент понял настолько глубоко… что смог спасти самого себя. Я коснулся головы. Гладко. Спокойно. Целостно. Новая жизнь началась именно здесь.

В тот день, когда я вышел из капсулы. Без боли. Без диагноза. С пятью годами новых знаний в голове. И полной готовностью применить их. Где угодно. Даже на другом краю галактики.

Я был здоров. И одновременно — абсолютно, безнадёжно на мели. За пять лет хранения на моём счету остался аккурат ноль космокоинов. Даже не ноль — минус два. Капсула списала всё до копейки. Прощай, старый жилой модуль в секторе К-71. Прощай, любимый заварник и коллекция редких протоколов связи. Я был жив, да. Но больше не принадлежал сам себе.

На терминале мигал жёлтый треугольник:

«Финансовая задолженность. Требуется трудоустройство.»

Тонкий, уничижающий намёк: ты — ДОЛЖЕН.

Ты — ресурс. Встань в очередь. Было бы время, я бы пофилософствовал на тему человеческого достоинства в эпоху постэкономики. Но времени не было. И я нажал:

«Рассмотреть предложения.»

Первое — сиделка на орбитальной станции при отделении для посткриогенных.

Второе — ассистент по вивисекции на биоплатформе С-9. Спасибо, нет.

Третье — медик-инженер второго ранга в составе разведывательной экспедиции к дальним мирам. Контракт: 3 года. Статус: срочный.

Вот оно. Я даже не моргнул. Отклик. Подтвердить личность. Пройти предварительное тестирование. Десять минут спустя — я уже сидел в белом кубе перед голографическим экзаменатором.

Потекли задачи:

—экстренное восстановление интерфейса протеза при отсутствии доступа к опорной сети;

—прицельная лазерная нейрохирургия на биотканях нестабильной плотности;

—стабилизация фрактальной ИИ-модели при перегреве нейроядра…

Я отвечал машинально.

Пять лет учёбы. Пять лет практики. Пять лет среди алгоритмов, медицинских моделей и микроскопических допусков. Я знал эти задачи. Они были во мне.

Последний вопрос:

— Если бы вы могли вернуться назад, сделали бы вы то же самое?

Я посмотрел прямо в камеру:

— Я и так здесь.

Тест пройден. Доступ подтверждён. Контракт оформлен. Мой статус мигнул зелёным.

Через сутки я должен был быть на шаттле. Через трое — на борту экспедиционного судна «Лузитания-7». Дальние миры. Неизведанные планеты. Риски. Возможности. Тишина между звёздами.

Я — медик-инженер. Второго ранга. Со свежей головой, холодными руками и долгом перед жизнью. И я был готов.

Порт Сигма-Эпсилон встречал меня холодом, отблесками светодиодов и запахом графена.

Огромный шлюзовый док, где корабли казались живыми существами: спали, дышали, медленно перемигивались бегущими огнями. Среди всех стояла она — «Лузитания-7».

Тёмно-серая, с вырезанным силуэтом клина. Не космолет — хищник. Интерцептор дальнего радиуса с автономностью до шести лет. Реактор — нейтронный. Экипаж — 27 человек, плюс одно «нечто», обозначенное в списке экипажа как «Консультант Фаза-3 (био/синт)».

Меня провели через шлюз. Дежурный — женщина лет сорока с лицом инструктора по холодному выживанию. — Борисенок Константин?

— Он самый.

— Добро пожаловать в команду, медик-инженер. Вас ждут на брифинге через 20 минут. Сначала — медосмотр и инициализация интерфейсов.

Пока техника закачивала в меня капли базовой адаптации, я смотрел на стены медотсека. Они были живыми. Не просто экраны — ткань памяти. Меня отслеживали с момента, как я вошёл.

Пульс, химия крови, нейроволны, вероятностные колебания — всё стекалось в ядро. «Лузитания» знала обо мне больше, чем я сам.

— Тебя ждали, — сказал кто-то. Голос был почти детский, и при этом — очень старый.

Я обернулся. Передо мной стояло существо. Тонкое, в длинном черном плаще, без теней.

На вид — человек, но черты лица… слишком симметричны. Глаза — как жидкий кварц.

— Кто ты? — спросил я.

— Консультант, — кивнул он. — Меня называют Фаза-3. Я… советник по взаимодействию с нечеловеческими системами.

Он улыбнулся уголками губ, как будто примерял эмоцию.

— Ты неплох, Константин Борисенок. Ты выжил — значит, ты умеешь выбирать. Посмотрим, что ты выберешь там.

— Где — «там»?

— За пределами карт. За Пределом. Туда, откуда никто не возвращался прежним.

Он растворился в двери. Даже не ушёл — исчез, свернулся как голограмма. Но у меня было стойкое ощущение что он был настоящий.

Спустя полчаса корабль дрогнул. Стабилизаторы спрятались. Реактор поймал резонанс. И «Лузитания — 7» ушла в гипер. Не в рейс. В историю.

Следующие пять лет прошли в череде рутинных обязанностей и долгих вахт. Я стал частью экипажа. Медблок — моим храмом. Лечил ожоги, штопал артерии, вытаскивал людей из гиперпространственного шока. Ночами — безмолвная каюта, и свет нейросетки, проецирующий на стены то, что я создавал. Дронов. Не просто машины. Почти настоящие животные какого-то далекого мира.

Я находил их образы в архивах старых экспедиций:

—стрекочущая «Муха» с композитными крыльями;

—угольно-чёрная «Птица» с интеллектом выше среднего курсанта;

—маскирующийся «Кондор», способный висеть в термосфере и слушать.

Каждому я давал не просто корпус — разум. Их ИИ эволюционировал от простых шаблонов к настоящим партнёрам в разведке. Они видели сквозь туман, слышали мысли техники, шли туда, где человеческая плоть не выживала.

Командование смотрело на это откровенно сквозь пальцы. Главное — я делал свою работу без замечаний со всех сторон. Когда мои создания однажды спасли одну из групп на борту от аномальной фауны — и с тех пор мне никто не мешал.

На шестой год пришёл приказ. Возвращение на место старта. Без объяснений.

«Лузитания» взяла обратный курс, и я смотрел в иллюминатор, пытаясь вспомнить, какого цвета были облака у моего детства.

Через пару дней после получения приказа о возвращении, в тринадцать сорок по бортовому, всё пошло не так.

Не было предупреждений. Никаких сигналов тревоги. Просто тьма — живая, скользящая, как будто сама ткань пространства обрушилась на «Лузитанию». Внутренняя связь замолкла первой.

Потом — искусственная гравитация. Когда вспыхнули аварийные огни, я уже был в ангаре, проверяя один из атмосферников, как делал это сотни раз прежде.

Взрыв сотряс палубу. В корпусе открылось нечто — не пробоина, не вмятина. Портал? Жгутовая аномалия? Никто не успел зафиксировать.

По комлинку кто-то кричал. Один, два, потом тишина. Визуальные сенсоры показали, как палуба B складывается, будто бумажная. И только один шлюз оставался активен. Атмосферник. Мой.

Я запрыгнул внутрь, не закрывая люк до конца, пока сквозь разрывы в обшивке не увидел Фазу-3. Он стоял посреди разлетающегося отсека. Смотрел на меня. И не шевелился. Я закрыл шлюз. Молча. И ушёл на форсаж.

Позади — разлетающаяся на отдельные «Лузитания», где погасли все голоса. Впереди — Земля. Я остался один. Живой. Но не спасённый.

Я уставился в обзорный экран, щурясь, будто это могло помочь. Небо — чужое. Созвездия — как неряшливо рассыпанный алфавит, где ни одной буквы знакомой. Я вздохнул. Ну да, я ведь не навигатор. Медик-инженер. Работаю с тканями, проводами и софтом. А не с небом. Тому, что я не узнаю эту часть галактики, можно было бы не удивляться.

Но вот системник молчал — и это уже была настоящая жопа. На этом атмосфернике стоял «Корч-12А», продвинутый навигационно-аналитический модуль. Он мог опознать систему по спектру звезды, гравитационным ритмам, плотности микрометеоров и даже по фоновому радиоизлучению.

Мог — но не опознал.