— Ефрейтора Борисенок К. Д. уволить в запас…

Голос его дрогнул. Мы ведь вместе прошли и учения под Борисовом, и тот проклятый снежный десант под Полоцком, и последнюю выброску где меня…

У шлагбаума собралась вся рота. Лейтенант Дроздов, наш «салага», нелепо протянул букетик астр:

— Товарищ ефрейтор, это… от нас…

Сержант Петренко, мой лучший друг, молча обнял меня. Он нечаянно оставил царапину на щеке — пахло «Красой» и порохом с утренних стрельб.

Дежурный по части капитан Жуковский протянул мои документы:

— Борисенок, ты свободен.

Я сделал последний шаг за ворота. За спиной раздалось:

— Рота, смирно! Для встречи… равнение на-пра-ВО!

Они отдавали честь мне, простому ефрейтору.

Автобус «Витебск-Орша» пах бензином и молоком. Я прижал к груди свёрток с дембельским альбомом — фотографии, письма, парашютный шнур от первого прыжка.

Кондукторша, хмурая тётка в платочке, протянула билет:

— Тридцать пять копеек, солдат.

Я сел у окна. Через стёкла было видно, как на плацу рота идёт на занятия. Кто-то нёс мою любимую рацию, которую я настраивал два года.

Автобус дёрнулся. Где-то вдалеке прогремел знакомый гул — это взлетал Ан-26 с десантниками на учения.

Я закрыл глаза. В ушах ещё звенела утренняя команда:

— Рота, ша-а-агом МАРШ!

А в кармане кителя лежали: военный билет с печатью «Уволен в запас». И три рубля пятьдесят копеек — всё, что осталось от дембельских ста.

Моя гражданская жизнь начиналась с автобусного билета.

Автобус «Витебск-Орша» дёрнулся на выбоине, когда кондукторша крикнула:

— Лесная через три километра! Кому выходить — готовьтесь!

Я прижал к груди свёрток с дембельским альбомом и посмотрел в запотевшее окно. За стеклом последовательно проплывали: покосившиеся сараи окраины, старуха с коромыслом у колонки, потом поля с неубранной картошкой, трактор «Беларусь» с дымящим выхлопом, и наконец первые сосны, как штыки на параде.

Ровно через 3,2 км по спидометру, на который я посматривал через плечо водителя, автобус свернул на грунтовку, уже засыпанную жёлтой хвоей. Знак: «Лесхоз. Проезд запрещён» с пулевыми отметинами от наших же учебных стрельб.

Водитель, мужик с нашивкой «Афган-80» на куртке, обернулся:

— Солдат, тебе точно здесь? Тут до Орши ещё…

— Мне здесь уважаемый.

Автобус остановился у сгоревшего лесничества. Когда он отъехал, через нейроинтефейс вызвал «Друга»:

— Ну что, все по плану?

— Да медик-инженер второго ранга. Атмосферник под маскировочным полем ждет вас в 278 метрах, строго на восток.

Атмосферник завис над поляной с легким треском хвои. Он гудел почти неслышно, как большой шмель, и мягко опустился в просвете между соснами.

Я вышел, вдохнул — влажный, пряный, настоящий воздух. Намного лучше чем в Минске. Земля, листья, дымок где-то вдалеке.

На запястье — лёгкое постукивание: «Друг» предупредил об отключении режима маскировки и выходе в стратосферу.

— Точка дежурства достигнута. Приветствие отключено.

— Понято. Отбой, дружище. Тут — зона покоя.

Дорога от поляны шла лесной тропой, знакомой на интуитивном уровне — видимо, предшественник гулял тут с детства. Всё казалось знакомым, но будто из чужого сна: коряга, развилка, старая яблоня на обочине.

Дом стоял, как и положено, — с деревянным крыльцом, облупленной дверью и полосатым ковриком у входа. На лавке — дед. Сухой, жилистый, в синем фартуке. В руках — сапог, в зубах — обрезанная щётка. Поднял глаза. Присмотрелся. Зажмурился.

— Ой, ды ж ты, пане Божа, Кастусь! Ты што, гэтак падрос⁈

— Здарова, дзядуля! — сказал я, стараясь не улыбаться слишком широко.

— Я ж думаў, ты па весне можа ўскочыш, а ты ж вось як прыйшоў — па-мужыцку. Аж нагу падкасіла.

Он встал, подхватил меня в объятия — крепко, по-настоящему. За плечом послышался голос:

— Хто там? Дык гэта наш⁈ — бабка выглянула из сеней, в халате и с деревянной ложкой в руке. — Кастуся прынесла! Ой, Маці Божа!

Она вытерла руки о передник, и через секунду уже прижимала меня к себе, похлопывая по спине, как будто я снова был пятилетним.

— Ты глянь на яго! Глянь, глянь, які прыгожы, нібы з фатаграфіі!

Я не перебивал. Память тела подсказывала — просто стой и улыбайся. А нейросеть внутри тихо комментировала:

— Уровень трасянки: 86%. Обработка в реальном времени. Эмоциональный фон: стабильный, высокий уровень привязанности.

Я всё это понимал и так. Даже без слов.

В доме витали ароматы печки, укропа и сушёных яблок.

На столе — огурцы, яичница, белый хлеб и две рюмки с самогоном «для встреч».

— Слухай, а дзе ж ты падзеўся, што так ціха? (Слушай, а где же ты подевался, что так тихо?) — спрашивал дед, наливая по капле. — Усё думалі, што ты ці то ў стройбату, ці то ў хіміі (Всё думали, что ты или в стройбате, или в химии).

— А я, дзед, па зямлі хадзіў і людзей лячыў. А цяпер — дамоў вярнуўся (А я, дед, по земле ходил и людей лечил. А теперь — домой вернулся).

Он прищурился, кивнул:

— Дык малайчына. А можа і праўда, што табе дарога цяпер — не толькі па зямлі? (Так молодец. А может и правда, что тебе дорога теперь — не только по земле?)

— Можа (Может), — сказал я, — але тут — мая зямля (но здесь — моя земля).

Бабушка принесла миску с картошкой.

— Еш, унучок. У цябе вочы галадаюць. Яшчэ ж худы, як матыляк (Ешь, внучок. У тебя глаза голодают. Ещё же худой, как мотылёк).

— Дзякуй, бабця. Гэта якраз тое, што трэба (Спасибо, бабушка. Это как раз то, что надо).

Я ел. И в этот миг понял — я дома. Не на базе, не на борту, не в капсуле. А просто — у бабки с дедом. С хлебом, салом, мовой і душою (с языком и душой).

Я сижу на лавке у стены, ноги вытянул, кружка с чаем в руках. Бабушка тихо вяжет на стуле, рядом — миска с лесными орехами и курагой с базара от знакомого узбека.

Дед — на табуретке у печки, в старом вязаном жилете, с газетой, сложенной вдвое.

Он рассматривает мои берцы. Те, что выдали перед дембелем — кожаные и новые.

— Сынок… а ты ж у нас цяпер чалавек тэхнікі, так? З космасу, можна сказаць? (Сынок… а ты же у нас теперь человек техники, так? Из космоса, можно сказать?)

Я усмехнулся:

— Ну, бывало, дед. По звёздам тоже лазил. Но вот — к тебе пришёл в берцах.

Он покивал, поставил локти на колени:

— Дык я табе скажу. Усё, што вы там паўдумалі, — не з той скуры! (Так я тебе скажу. Всё, что вы там придумали, — не из той кожи!)

— А з якой — тады? (А из какой — тогда?)

— З нашай! З савецкай! (Из нашей! Из советской!) — он встал, подошёл к старому комоду, вытащил коробку.

Достал оттуда… сапоги. Чёрные. Массивные. С аккуратным каблуком и прострочённой подошвой.

Кожа живая, словно вчера с коровы снятая.

— Вось. Пары трыдзесць гадоў. І я іх сам сшыў (Вот. Паре тридцать лет. И я их сам сшил).

Я взял сапог в руки — он тяжёлый, как слово командира. Пахнет дёгтем и временем.

— Ты знаешь, — сказал я, — если бы мне такие дали на службе — я бы до базы дошёл пешком.

— Ага! А не ў сваіх пластыкавых цацках! (Ага! А не в своих пластиковых игрушках!)

— А ты откуда такие делать умеешь?

Он развёл руками:

— Я ж, унучок, сапожнік. Не абувшчык, не фасоншчык. А сапожнік! З пядзі ў пядзь, з голкі ды ніткі. У вайну — я ж у арміі быў, у запасным палку, але мне камандзір сказаў: «Сідзі ў майстэрні, бо без цябе мы ўсе на босу нагу пойдзем!» (Я же, внучок, сапожник. Не обувщик, не модник. А сапожник! С пяди в пядь, с иголки да нитки. В войну — я же в армии был, в запасном полку, но мне командир сказал: «Сиди в мастерской, ведь без тебя мы все босиком пойдём!»)

Бабушка хмыкнула:

—Ён табе, Кастусь, не расказаў, як аднаго майора ад баявога сыпу выратаваў. Бо той — у шкляных галошах па холаду хадзіў. І ўжо ногі адмарожваў (Он тебе, Костя, не рассказал, как одного майора от боевого тифа спас. Потому что тот — в стеклянных галошах по холоду ходил. И уже ноги отмораживал).