— Правда? — Он звучит удивленно.

— Да. Ты произвел на них впечатление. Просто не делай ничего, что могло бы подвести их доверие. Ты не хочешь видеть, что они делают с людьми, которые их предают.

— Это хуже, чем избить парня до крови и отрезать ему палец?

— Намного хуже.

— Замечено. — Он снова прижимается щекой к моей груди. — Я все еще чувствую себя странно.

— Потому что ты все еще под кайфом.

— Под кайфом. — Он хихикает и трется щекой о мою грудь.

— Почему ты начал принимать таблетки? — спрашиваю я. Я задаюсь этим вопросом с тех пор, как нашел его практически в коме в его постели, и незнание сводит меня с ума. — После того, что случилось в бассейне.

— Чтобы избавиться от кошмаров, — бормочет он.

— Но почему начались кошмары? — настаиваю я.

Я знаю, что единственная причина, по которой он сейчас так разговорчив, — это то, что он под кайфом от молли, но я не чувствую себя виноватым за то, что пытаюсь вытянуть из него ответы, когда он не в полном уме.

Что-то их вызвало, и я должен узнать, что именно. Если это единственный способ заставить его рассказать, то так тому и быть.

— Я потерял свое безопасное место, — его голос едва слышен.

— Безопасное место?

Он не отвечает.

— Что это значит? — спрашиваю я. — Потеря безопасного места стала причиной твоих кошмаров?

— Кошмары начались не тогда. Просто тогда я перестал быть способным с ними справляться.

Я жду, будет ли он продолжать. Как бы мне ни хотелось потребовать, чтобы он рассказал мне все, давление на него только заставит его продолжать говорить загадками, пока он не замкнется. Тогда я не получу никаких ответов.

— Бассейн — это… было… мое безопасное место, — наконец продолжает он. — Всегда было. Поэтому я так поздно плавал. — Он делает паузу, чтобы сделать неровный вдох. — Я ходил в бассейн и плавал, пока не уставал настолько, что мог заснуть без таблеток. Если я был достаточно уставшим, я не видел снов, а значит, не было кошмаров. Потом на меня напали, и я лишился своего единственного спасения. Кошмары вернулись, и я попытался снова плавать, чтобы справиться с ними, но не смог.

Его дыхание прерывается, и он напрягается, прижимаясь ко мне.

Поворачиваясь к нему, я обнимаю его худое тело обеими руками и прижимаю к себе. Я чувствую, как напряжение исходит от него, и мне хочется обнять его и убить того, кто в первую очередь принес ему эти кошмары.

— У меня был приступ паники. — Он прижимается ко мне. — Я пытался справиться с этим, но не смог. Я до сих пор не могу. Даже мысль о том, чтобы снова войти в воду, для меня слишком тяжела.

— О чем они? — тихо спрашиваю я.

— Понятия не имею. Они странные. Я не помню, что мне снится. Я помню только то, что чувствую перед пробуждением. Трудно объяснить, но это как страх, когда у тебя разрывается сердце. Как непреодолимый страх, смешанный с самым сильным горем, которое ты когда-либо испытывал.

— Как долго они у тебя?

— С детства. Они не случаются постоянно. Только когда дела идут плохо или когда я сталкиваюсь с чем-то серьезным.

— Ты знаешь, почему они начались?

Он не отвечает сразу, и я жду, чтобы посмотреть, расскажет ли он мне.

— Я видел, как умерла моя няня, когда мне было десять лет.

Я с трудом скрываю свое потрясение. Что за хрень? Почему я этого не знал?

— Мы были в парке, и ее укусила оса, пчела или какое-то другое летающее жалящее насекомое. По-видимому, она знала, что у нее аллергия на ос, пчел и прочее, но ее первая реакция была настолько слабой, что все решили, что это не страшно, и не дали ей ЭпиПен[6]. — Он делает неровный вдох. — Кто-то вызвал помощь, но скорая добиралась почти полчаса, и к тому времени она уже умерла.

Он делает паузу. Я понимаю, что он хочет сказать еще что-то, поэтому молчу.

— Они начались снова после смерти моего отца и его семьи, — шепчет он. — Но они не ухудшались, пока на меня не напали.

Он прижимается лицом к моей груди, прижимая нос и давя так сильно, что кажется, будто он пытается слиться со мной. Он остается в таком положении несколько секунд, затем отрывает лицо от моей груди и испускает усталый вздох.

— Я не плакал, когда узнал о смерти отца и его семьи. И до сих пор не плачу, — шепчет он. — Что это говорит обо мне, что я не чувствую особой печали по поводу их потери, а больше расстроен из-за потери того, что они олицетворяли?

Я переворачиваюсь на бок и прижимаю его к своей груди.

— Я думаю, это говорит о том, что ты человек, и трудно заботиться о ком-то, кто не прилагал никаких усилий, чтобы заботиться о тебе или пытаться быть частью твоей жизни.

Он прячет голову под моим подбородком и продевает одну ногу между моими, как будто ему не хватает близости.

— Ты не думаешь, что я ужасен?

— Нет. — Я сдерживаю улыбку, когда он трется щекой о мою кожу и издает тихие, довольные звуки, похожие на мурлыканье. Он действительно маленький котенок, который нуждается во внимании. — Хочешь услышать мое честное мнение?

— Всегда. — Он слегка касается губами моей груди.

— Я думаю, что твой отец — кусок дерьма, который не заслуживает твоего горя.

Он замирает в моих объятиях, но я понимаю, что это потому, что он слушает, а не потому, что не согласен со мной.

— Семья — это больше, чем просто общий ДНК. Это значит быть рядом и поддерживать своих близких, несмотря ни на что. Если твой отец не смог этого сделать, пока был жив, то он не заслуживает твоего горя только потому, что умер. — Я рассеянно целую его мягкие волосы. — И есть разница между тем, чтобы быть отцом и быть папой.

Он фыркает от смеха, его грудь дрожит у моей.

— Это чертова правда. Он, может, и был моим отцом, но он никогда не был моим папой. Черт, твой отец был для меня больше папой, а я всего лишь ребенок его жены, а не его.

— Это потому, что ты — семья, — говорю я ему. — А мы всегда поддерживаем семью.

Он замолкает, но я чувствую, как он тяжелеет в моих руках, словно сон наконец одолевает его.

— Мне нравится быть твоей семьей, — шепчет он сонно.

— Мне тоже нравится быть твоей семьей, — шепчу я в ответ, и мою грудь сжимает какое-то неопределимое чувство. Это своего рода тоска, которая не имеет ничего общего с желанием его тела, а связана с желанием всего его самого.

Его дыхание становится тяжелым, и я уже собираюсь выскользнуть из-под него, чтобы выключить свет, когда он прижимает свой полутвердый член к моему бедру.

Его тихий стон проникает прямо в мой член, и через несколько секунд мы оба становимся твердыми.

— Потом, котенок, — обещаю я, когда он начинает тереться членом о мою ногу.

— Хочу сейчас, — бормочет он. — Хочу снова почувствовать тебя в себе.

— Скоро, — говорю я тихо и скольжу рукой по его спине, чтобы обхватить его упругую ягодицу.

Он недовольно ворчит и целует мою грудь.

— Хочу тебя.

— Я знаю, котенок. И я тоже хочу тебя. Но позже. Сейчас тебе нужно поспать, а главное, тебе нужно выздороветь.

Он бормочет что-то неразборчивое и сосет мою грудь, и я чувствую, как на моей коже появляется синяк.

Я хочу только одного — перевернуть его и трахать, пока он не начнет кричать мое имя и умолять меня кончить, но я сдерживаюсь. Сегодня я не был нежен в обоих случаях, и я знаю, что ему должно быть больно. А учитывая, что он все еще под кайфом от экстази, он не почувствует полный эффект от того, что мы сделали, пока действие препарата не пройдет.

Мне нравится причинять ему боль, но я не хочу ему по-настоящему навредить.

— Давай я выключу свет, — говорю я тихо.

Он снова бормочет что-то неразборчивое, но отпускает меня, чтобы я мог дотянуться и выключить прикроватный светильник. Как только я снова ложусь, он сразу же прижимается ко мне и начинает тереться своим членом о мое бедро, обнимая меня.

Я просовываю палец между его упругими ягодицами и медленно вхожу в него. Он все еще влажный от моей спермы, и я могу войти в него почти полностью с минимальным сопротивлением.