При всём своём теоретическом акценте на важности исполнительной власти в правительстве, Адамс никогда не занимал руководящую должность в какой-либо организации. Он никогда не был ни губернатором, ни членом кабинета министров, ни военачальником. Даже в качестве вице-президента он не принимал участия в обсуждениях и решениях администрации Вашингтона. И все же теперь он был главой исполнительной власти Соединенных Штатов и мог проверить на практике свои идеи о сбалансированной конституции.
Это оказалось бы нелегко. Адамс не обладал престижем Вашингтона, и это различие между ним и его прославленным предшественником стало бичом его жизни. Каждый раз, когда он слышал, как Вашингтона превозносят как спасителя страны, он корчился от раздражения и зависти. К его бедам добавлялась репутация сторонника монархизма, которая порождала подозрения в отношении его президентства. Он так часто восхвалял английскую конституцию (эту «самую потрясающую ткань человеческого изобретения»), в своих трудах так часто подчеркивал «монархический» элемент в своей сбалансированной конституции и так часто говорил о том, что Америка стала «монархической республикой» из-за единственного сильного президента, что его приверженность республиканству всегда вызывала недоверие. У его соотечественников были веские основания полагать, что он впитал слишком много английского королевского мышления во время своей миссии при Сент-Джеймсском дворе в 1780-х годах.
ВОЗМОЖНО, ПРОСТОЕ И ПРОДУМАННОЕ конституционное решение Адамса о создании двухпалатных законодательных органов было несоразмерным описанным им неуправляемым и динамичным социальным обстоятельствам, но он не ошибался в своём утверждении, что американское общество было разделено на «немногих» и «многих». На самом деле именно так многие американцы в 1790-х годах описывали своё общество — как соревнование между «демократами» и «аристократами», то есть уничижительными терминами, которыми две формирующиеся партии — федералисты и республиканцы — обычно обозначали друг друга.
Хотя Джефферсон мог в частном порядке называть себя и подобных ему «прирожденными аристократами», большинству федералистов было совсем не по душе, что их называют «аристократами». Пока Джон Адамс в своей честной и прямолинейной манере возводил соревнование между немногими и многими в свою сложную науку о политике, большинство его коллег-федералистов тщетно пытались публично отрицать, что между ними и простыми людьми вообще есть какая-то разница. Революция превратила слово «аристократ» в уничижительный термин или даже хуже — во врага всех добрых республиканцев и либеральных реформаторов. Поэтому причисление оппонента к аристократам было хорошей риторической стратегией, тем более эффективной в свете того, как французские революционеры демонизировали своих привилегированных аристократов как находящихся за гранью гражданственности, что они подчеркивали кровью.[549] Если федералисты вообще хотели, чтобы за ними признавали отличительные черты, они хотели, чтобы их считали законными правителями общества, бескорыстными лидерами, одолеваемыми ордами якобинских санкюлотов, которые стремятся разрушить всю гармонию и порядок в обществе.
Северные республиканцы, конечно же, с готовностью заклеймили федералистов — всех этих помещиков, богатых торговцев, состоятельных юристов и других обеспеченных профессионалов — как «аристократов», которые «вообразили, что имеют право на превосходство во всём».[550] На самом деле они были просто надутыми фальшивками, чьи претензии на бескорыстное превосходство не имели под собой никакой основы. Большинство из тех, кто входил в Республиканскую партию Севера, могли быть людьми среднего достатка, но они считали, что Революция с её республиканским акцентом на заслугах как единственном критерии лидерства дает им столько же прав на управление и власть, сколько и так называемым федералистам лучшего сорта. Эти простые люди поддерживали Республиканскую партию и выступали против Великобритании не потому, что они обязательно продумали все конкретные вопросы и политику, разделявшие их с федералистами, а потому, что они ненавидели то, что, по их мнению, отстаивали федералисты и монархический дух Великобритании. В конечном счете, как и в любой политике, идеологическое партийное разделение имело под собой глубокую эмоциональную основу.
В ответ федералисты попытались назвать своих оппонентов-республиканцев «демократами» — термин, который в прошлом подразумевал разнузданность простых людей, но теперь приобрел более позитивный оттенок. Действительно, республиканцы стали носить доселе уничижительный термин «демократ» как почетный знак.
Опыт трех людей среднего достатка, ставших ярыми республиканцами, — Уильяма Финдли из Пенсильвании, Джедедии Пека из Нью-Йорка и Мэтью Лайона из Вермонта — может помочь понять, какие социальные чувства были вовлечены в борьбу между федералистами и республиканцами, или, по крайней мере, между федералистами и северными республиканцами. Эти три человека могут рассматриваться как образцы десятков тысяч других простых людей.
Хотя конфликт этих людей с их оппонентами-федералистами описывался ими как «демократы» против «аристократов», это был не совсем «классовый конфликт» в том смысле, в каком этот термин часто понимается сегодня. Конечно, это был важный социальный конфликт, но не конфликт угнетенного рабочего класса с эксплуататорской буржуазией или денежными воротилами, как утверждают некоторые историки.[551] Действительно, если кто-то из участников и представлял «буржуазию», то это были так называемые средние «демократы», такие как Финдли, Пек и Лайон. Хотя участники этой социальной борьбы хорошо знали друг друга, часто обедали друг с другом и имели много общего, они, тем не менее, были вовлечены в социальную борьбу, которая выявила многое из того, чем Америка с первых дней своего существования и будет продолжать оставаться — трудности, с которыми потенциальные аристократы отделяют себя от тех, кто находится чуть ниже их.
УИЛЬЯМ ФИНДЛИ приехал в Америку из Северной Ирландии в 1763 году в возрасте двадцати двух лет.[552] Этот шотландско-ирландский иммигрант, получивший образование ткача, пробовал себя в качестве школьного учителя, прежде чем в 1768 году купил ферму в округе Камберленд (позднее Франклин), штат Пенсильвания. Он присоединился к революционному движению, прошел через ряды ополчения до капитана и стал политическим деятелем, в итоге став представителем округа Уэстморленд близ Питтсбурга. Финдли стал прототипом более позднего профессионального политика и был таким же продуктом Революции, как и более известные патриоты, такие как Джон Адамс или Александр Гамильтон. У него не было родословной, он не учился в колледже и не обладал большим богатством. Он был полностью самоучкой и сделал себя сам, но не так, как Бенджамин Франклин, который приобрел утонченные атрибуты джентльмена. Происхождение Финдли бросалось в глаза, и это было заметно. В своих скромных устремлениях, скромных достижениях и скромных обидах он гораздо точнее представлял то, во что превращалась Америка, чем космополитичные джентльмены вроде Бенджамина Франклина и Александра Гамильтона.
В 1780-х годах этот краснолицый шотландец-ирландец стал одним из самых ярких выразителей интересов должников-бумажников, которые стояли за политическими потрясениями и демократическими эксцессами десятилетия. Будучи представителем Запада в законодательном собрании штата Пенсильвания в 1780-х годах, Финдли олицетворял собой то грубое, бунтарское, индивидуалистическое общество, которое презирали и боялись дворяне Пенсильвании, такие как Хью Генри Брекенридж, Роберт Моррис и Джеймс Уилсон.[553]
