Американцы начали свой эксперимент по созданию национального республиканства, стремясь к классической и космополитической судьбе в западном трансатлантическом мире, частью которого они себя ощущали. Многие из них стремились перенять все лучшее из западной культуры, а некоторые даже хотели подражать европейским державам, построив аналогичное военно-финансовое государство. Но к 1815 году большинство американцев стали воспринимать свою судьбу в самой Америке, превратившись в беспрецедентную демократическую республику.

Действительно, когда после 1815 года в Европе восстановилась монархия, а монархии объединились в Священный союз против либерализма и революции, американцы стали считать, что их демократия тем более особенна и значима. «Альянсы, святые или адские, могут создаваться и задерживать эпоху освобождения», — провозглашал Джефферсон; они «могут вздуть реки крови, которые ещё должны пролиться. Но в конечном итоге они потерпят неудачу. Америка останется как свет миру, показывающий, что человечество способно к самоуправлению».[1819]

Однако под восторгом американцев от вновь обретенной американскости скрывалось то, что Джефферсон называл «бедами рабства». Не успела закончиться война 1812 года, как в стране начались серьёзные разногласия по поводу принятия Миссури в качестве рабовладельческого штата. Этот кризис разрушил иллюзии, которые Север и Юг питали по поводу рабства. Северяне внезапно осознали, что рабство не исчезнет само собой, а южане поняли, что Север действительно заботится о том, чтобы покончить с рабством. С этого момента мало у кого из американцев остались иллюзии относительно ужасной реальности рабства в Америке.

Для Джефферсона этот кризис был «пожарным колоколом в ночи», наполнившим его и многих других американцев ужасом, что они услышали «звон Союза». Джефферсон боялся, что все, что он и «поколение 1776 года» сделали «для обретения самоуправления и счастья своей страны», теперь будет принесено в жертву и отброшено «неразумными и недостойными страстями их сыновей».[1820]

Миссурийский кризис, по словам Джефферсона, был «не моральным вопросом, а вопросом власти».[1821] Он ошибался. Это был вопрос морали, и страсти сыновей Основателей не были ни неразумными, ни недостойными; более того, они были и его страстями — любовь к свободе и стремление к равенству. Ни один американец не говорил более красноречиво и более полно о радикальном импульсе Просвещения, чем Джефферсон. Никто так не выразил радикальный смысл Революции — свержение королей-тиранов и возвышение простых людей до беспрецедентной степени равенства, как Джефферсон. Однако он всегда чувствовал, что в сердцевине его «империи свободы» есть раковая опухоль, которая разъедает идею свободы и равенства и угрожает самому существованию нации и её демократическому самоуправлению; но он ошибочно полагал, что эта раковая опухоль — северный фанатизм и денежный промысел, продвигаемый федералистскими священниками и торговцами.

В свете убежденности Джефферсона в том, что «земля принадлежит в пользовании живущим» и что каждое поколение должно быть свободно от бремени, унаследованного от прошлого, было что-то извращенно-ироничное в том, что он завещал рабство своим преемникам. Но он возлагал все свои надежды на способность страны дать образование и просвещение будущим поколениям американцев. Эта уверенность в образовании и будущем, признавался он в 1817 году, «может быть, утопическая мечта, но, будучи невинным, я думал, что могу предаваться ей, пока не отправлюсь в страну грез и не усну там вместе с мечтателями всех прошлых и будущих времен». Хотя в последние годы жизни Джефферсон старался сохранять солнечные надежды на будущее, он ощущал предчувствие надвигающейся катастрофы, причины которой он так и не смог до конца понять. Он и его коллеги создали Союз, преданный свободе, но в нём был внутренний изъян, который едва не стал его гибелью. Виргинцы, сделавшие так много для создания Соединенных Штатов, в глубине души знали, как намекнул Мэдисон в своём совете своей стране из могилы, что в их аркадском «раю» есть «змей, ползущий со своими смертоносными кознями». Как и Мэдисон, многие представители старшего поколения пришли к пониманию того, что «рабство и фермерство несовместимы».[1822] Гражданская война стала кульминацией трагедии, которая была предопределена ещё во времена революции. Только с уничтожением рабства эта нация, которую Джефферсон называл «лучшей в мире надеждой» на демократию, могла хотя бы начать выполнять свои великие обещания.[1823]