В своём творческом решении Маршалл утверждал, что Дартмут является частной корпорацией, как это было определено Стори в деле Терретт против Тейлора. Затем он заявил (по его словам, «это не требует аргументов»), что первоначальный устав колледжа является договором в соответствии со статьей I, раздел 10 Конституции Соединенных Штатов, и, следовательно, не подлежит нарушению со стороны штата.[1170] Хотя ссылки Маршалла на текст Конституции часто были свойственны только ему и не разделялись его коллегами в Суде, идея о том, что хартия — это своего рода договор, была частью мышления федералистов в течение нескольких десятилетий. В 1802 году сенатор от Нью-Йорка Гувернер Моррис использовал предполагаемое сходство хартии и договора, чтобы выступить против ликвидации республиканцами Джефферсона должностей окружных судов, созданных федералистами в Законе о судоустройстве 1801 года. «Когда вы даете человеку право строить платную дорогу или мост, — говорил Моррис, — можете ли вы последующим законом отнять его? Нет; когда вы заключаете договор, вы обязаны его выполнять».[1171]

Хотя Маршалл и его суд вряд ли могли осознать судьбоносные последствия для американского бизнеса своего решения по Дартмутскому колледжу, оно привело к тому, что все частные корпорации оказались под защитой Конституции Соединенных Штатов. Все частные корпорации, не только четыре десятка учебных заведений, существовавших в 1819 году, но и сотни коммерческих корпораций, созданных после революции, стали отличаться от своих монархических предшественников: большинство из них больше не являлись исключительными монополиями, а большинство — государственными. Они стали частной собственностью, принадлежащей отдельным лицам, а не государству.

Когда в 1816 году Джефферсон узнал о том, что адвокаты федералистов, включая Дэниела Уэбстера, выдвигали аргумент о том, что корпорации создают неотчуждаемые права, не подлежащие последующим законодательным изменениям, он пришёл в ярость. Он не мог поверить, что такая идея имеет хоть какую-то силу. Мысль о том, что хартии, однажды публично выданные, не подлежат законодательному вмешательству, «может быть спасительным положением против злоупотреблений монарха, — сказал он губернатору Нью-Гэмпшира Уильяму Плюмеру, — но самым абсурдным против самой нации». Такая доктрина, насаждаемая «нашими юристами и священниками», по его словам, предполагала, «что предыдущие поколения владели землей более свободно, чем мы; имели право навязывать нам законы, не подлежащие изменению, и что мы, подобным образом, можем издавать законы и налагать бремена на будущие поколения, которые они не будут иметь права изменять; иными словами, что земля принадлежит мертвым, а не живым».[1172]

В ЭТИХ ПРАВОВЫХ СОБЫТИЯХ был любопытный парадокс. Как в годы ранней Республики расширялись частные права индивидов, так же расширялась и публичная власть штатов и муниципальных органов власти. Несмотря на щедрую раздачу корпоративных хартий частным интересам, республиканская вера в то, что правительство должно иметь отдельную и автономную сферу общественной деятельности, оставалась сильной, особенно в новых штатах к западу от Аппалачских гор.[1173] Даже в старых штатах многие американцы сохранили республиканскую веру в то, что правительство способно содействовать общественному благу. Те, кто стремился защитить права частных лиц и частных корпораций, не отрицали общественных прерогатив штатов. На самом деле, повышенная забота о правах частных лиц была прямым следствием усиления государственной власти, которую республиканская революция предоставила штатам и муниципалитетам. Хотя в течение десятилетий после избрания Джефферсона президентом власть федерального правительства, безусловно, уменьшилась, публичная власть, полицейские полномочия и регулятивные права штатов и их муниципалитетов усилились.

Отделение политического от юридического, публичного от частного, на самом деле позволяло государству действовать более энергично, пока эти действия оставались в пределах публичной сферы и служили тому, что называлось «публичной целью». Права могли быть у отдельных людей, но у общества тоже были права, вытекающие из суверенитета государства и его законных полномочий по охране общественного порядка. Штат Нью-Йорк, например, оставался глубоко вовлеченным в социальную и экономическую сферы. Правительство штата Нью-Йорк не только распределяло свою щедрость среди отдельных предпринимателей и групп в виде щедрот, субсидий, акций, займов, корпоративных грантов и франшиз, но и брало на себя прямую ответственность за некоторые виды экономической деятельности, включая строительство канала Эри.[1174]

Даже когда штаты начали растрачивать вновь приобретенную государственную власть, возвращаясь к досовременной практике привлечения частных средств для достижения общественных целей путем выдачи все большего числа корпоративных хартий, они продолжали использовать свои древние полицейские полномочия для регулирования экономики. Например, в период с 1780 по 1814 год законодательное собрание Массачусетса приняло множество законов, регулирующих сбыт самых разных товаров — от пиломатериалов, рыбы, табака и обуви до масла, хлеба, гвоздей и огнестрельного оружия. Штаты никогда не теряли своей унаследованной ответственности за безопасность, экономику, мораль и здоровье своих обществ.[1175] Идея общественного блага, которое может превалировать над частными правами, оставалась живой.

Однако, несмотря на все это полицейское законодательство и регулирование со стороны штатов, обычно судам приходилось разбираться в противоречиях между претензиями государственной власти и частными правами отдельных лиц. Чем больше законодательные органы штатов принимали законов, направленных на управление и регулирование экономики, тем больше судей считали необходимым применить свою власть, чтобы восстановить справедливость в отношениях между людьми и разобраться в происходящем. Именно из-за буйно демократического характера американской политики судебная власть с самого начала существования государства приобрела особую силу, которую она никогда не теряла. Защищая права всевозможных меньшинств от народного большинства, она стала основным инструментом как для ограничения демократии, так и для её поддержания.

Несмотря на рост насилия и беспорядков, несмотря на беспокойство по поводу климата в Америке, несмотря на то, что все разводили руками из-за повсеместной развращенности, к началу XIX века большинство американцев продолжали сохранять необычайную уверенность и оптимизм в отношении будущего. Они с готовностью откликнулись на чрезмерный энтузиазм поэта и дипломата Джоэла Барлоу в его ораторской речи по случаю Четвертого июля 1809 года. По словам Барлоу, ораторы в таких памятных случаях призваны «выражать чувства своих сограждан», что он и собирался сделать. Америка, сказал он, прошла свой младенческий возраст и теперь с уверенностью смотрит вперёд, к своему отрочеству и зрелости. Провидение наделило американцев особой судьбой, и эта тема вновь и вновь звучит в эти годы. Страна была новой не только для своего народа, «но и для всего мира». Америка требовала мыслей и принципов, отличных от тех, что были в Старом Свете. «Не было ни одной древней или современной нации, которая могла бы представить человеческую природу в том же характере, в каком её представляет и будет представлять наша; потому что не существовало ни одной нации, чье правительство напоминало бы нашу… представительную демократию в широком масштабе, с фиксированной конституцией». Соединенные Штаты, сказал Барлоу, были «величайшим политическим феноменом и, вероятно, будут рассматриваться как величайшее достижение в науке управления, которое произвели все современные эпохи».