Несмотря на продолжающееся насилие и протесты против акциза в западной Пенсильвании, в 1793 году правительство не предприняло ничего, чтобы поддержать прокламацию президента. Но в 1794 году правительство предложило новые акцизы на нюхательный табак и сахар, что вызвало новый интерес к налогу на виски. В феврале президент вновь выпустил прокламацию, в которой выражалась решимость правительства обеспечить соблюдение закона на Западе. Правительство страны все больше опасалось, что поселенцы в Кентукки и западной части Пенсильвании находятся на грани развала Союза — возможно, с помощью и при поддержке британских чиновников в Канаде. Гамильтон считал, что снисходительное отношение к неплательщикам налогов уже достаточно затянулось, и пришёл к выводу, что «не остается иного выбора, кроме как испытать эффективность законов в энергичном преследовании правонарушителей и преступников».[365]

Эти усилия по обеспечению порядка привели к росту насилия и скоплению шести тысяч человек в районе Питтсбурга, которые угрожающе продемонстрировали свою вооруженную силу. В августе президент Вашингтон отреагировал на это ещё одной прокламацией, выражавшей его намерение призвать ополчение для поддержания закона и порядка. Речь уже не шла о подавлении бунтов и толп; лидеры восемнадцатого века привыкли справляться с временными вспышками народных волнений и обычно не паниковали при столкновении с ними. Но давнее сопротивление закону со стороны четырех графств западной Пенсильвании выглядело гораздо серьезнее. Бунтари ссылались на пример революционной Франции, которая недавно казнила своего короля и напустила на него псов войны и террора. Жители западной Пенсильвании подняли свой собственный флаг, установили муляжи гильотин, возвели свои собственные внезаконные суды и заговорили о походе на федеральный гарнизон в Питтсбурге, чтобы захватить оружие. Некоторые напуганные дворяне думали, что мятежники действительно собираются идти на Филадельфию, столицу страны. Восстание, заключил генеральный прокурор Уильям Брэдфорд в августе 1794 года, было частью «хорошо разработанного и регулярного плана по ослаблению и, возможно, свержению генерального правительства».[366]

Несмотря на желание Гамильтона немедленно применить силу, Вашингтон колебался. Вместо этого он направил комиссию по заключению мира для переговоров с мятежниками. Только после её провала в конце августа 1794 года он отдал приказ о создании пятнадцати тысяч ополченцев из штатов Нью-Джерси, Пенсильвания, Мэриленд и Виргиния — армии, превосходящей по численности все, чем он командовал во время революции. Эта чрезмерная демонстрация силы была необходима, заявил президент, поскольку «мы не давали миру никаких свидетельств того, что можем или хотим поддержать наше правительство и законы».[367]

Перед лицом этой многочисленной армии все сопротивление на Западе рухнуло. Армия арестовала несколько человек и отправила двадцать мятежников в Филадельфию. Из них только двое были осуждены за измену, и оба были помилованы президентом. «Мятеж был объявлен и провозглашен, против него вооружились и выступили в поход, — подшучивал Джефферсон, — но его так и не смогли найти».[368] Тем не менее, многие федералисты были довольны результатами. Восстание стало испытанием силы правительства, и оно успешно справилось с ним. Как сказал Гамильтон от имени многих федералистов, «восстание принесёт нам много пользы и укрепит все позиции в этой стране».[369] На самом деле, восстание настолько пошло на пользу национальному правительству, что некоторые считали, что за всем восстанием стоят федералисты. Мэдисон не сомневался, что если бы восстание не было так быстро подавлено, федералисты предприняли бы «грозную попытку… утвердить принцип, согласно которому постоянная армия необходима для исполнения законов».[370]

Для Вашингтона и других федералистов восстание было ближе. Хотя оно было подавлено, угроза потрясений, воссоединения и распространения французских революционных идей сохранялась. «Определенные общества, созданные самими собой», повсюду сеяли смуту. Восстание, заявил президент в своём гневном послании Конгрессу в ноябре 1794 года, было «разжигаемо комбинациями людей, которые, не заботясь о последствиях… распространяли, по незнанию или извращая факты, подозрения, ревность и обвинения против всего правительства». Редко когда президент проявлял так много своего печально известного нрава публично, но он был серьёзно обеспокоен беспорядками, которые, казалось, были связаны с хаосом, происходящим в революционной Франции. Организованные оппозиционные группы, называющие себя республиканцами или демократами-республиканцами и подтверждающие своё братство с атеистической революционной Францией, бросали вызов правительственной власти по всей Америке.[371]

Восстание виски оказалось одной из наименьших проблем, с которыми столкнулась администрация Вашингтона.

Оппозиция программе федералистов развивалась медленно. Поскольку единственной альтернативой новому национальному правительству казались разобщенность и анархия, Александр Гамильтон и федералисты поначалу смогли выстроить свою систему без особых трудностей. Кроме того, никто пока не мог представить себе легитимную оппозицию правительству. Партии считались симптомом болезни политического тела, признаком пристрастности и корысти, идущих вразрез с общим благом. В республиках, которые были посвящены содружеству, не могло быть места для оппозиционной партии.[372]

В первый год работы нового правительства (1789–1790) Джеймс Мэдисон выступал в роли лидера конгресса, который стремился противостоять антифедералистским настроениям. Некоторое время Мэдисон, казалось, был везде и сразу: выступал в Конгрессе, продвигал законы, писал речи для президента и Конгресса. Из-за своего доверия к Вашингтону он изначально верил в сильную и независимую исполнительную власть. В Конгрессе он отстаивал исключительные полномочия президента по смещению чиновников исполнительной власти и добивался создания Министерства финансов с одним главой, а не с коллегией, за которую выступали некоторые конгрессмены.[373]

В январе 1790 года Гамильтон был готов представить свой первый доклад Конгрессу. Опасаясь быть потрясенным экспертными знаниями Гамильтона, Конгресс потребовал, чтобы доклад Гамильтона о государственном кредите был представлен в письменном виде.

Как только конгрессмены начали осознавать последствия доклада, быстро возникла оппозиция, особенно в отношении предложенного Гамильтоном решения проблемы внутреннего долга. Гамильтон не был удивлен. Он знал, что интересы штатов и местных властей будут противостоять всем усилиям по укреплению национальной власти. Но он был поражен тем, что его самым жестким критиком в Палате представителей был его давний союзник Джеймс Мэдисон. Они с Мэдисоном тесно сотрудничали в 1780-х годах и даже вместе написали большую часть «Федералиста». Гамильтон считал, что Мэдисон желает сильного национального правительства так же, как и он сам. Но теперь Мэдисон, похоже, менялся.

В 1780-х годах Мэдисон был националистом, но, как теперь стало ясно, не таким, как Гамильтон. Мэдисон не возражал против финансирования долга. Он даже предложил Гамильтону несколько форм налогообложения, включая акциз на ликероводочные заводы и земельный налог, чтобы обеспечить доход для погашения долга.[374] Но он уже успел стать убежденным защитником интересов Виргинии и Юга, часто говоря о необходимости справедливости и равенства среди тех, кого он теперь называл «конфедерацией штатов».[375] При урегулировании долга он хотел, чтобы правительство как-то различало первоначальных и нынешних держателей государственных облигаций. Многие из его избирателей в Виргинии слышали истории о спекулянтах-северянах, скупающих старые государственные ценные бумаги за бесценок. Они были возмущены тем, что по плану Гамильтона первоначальные покупатели ценных бумаг вообще не получат никакой компенсации.