Хотя некоторые женщины в 1790-х годах начали заявлять о себе на публике подобным образом, в целом публичные выступления женщин не одобрялись. Джефферсон считал, что если женщинам будет позволено «беспорядочно смешиваться на публичных собраниях мужчин», то это приведет к «развращению нравов». Даже посещение лекций в присутствии мужчин вызывало определенное беспокойство.[1280]

Учитывая этот опыт и подобные взгляды, представьте себе сенсацию, которую произвела в Бостоне в 1802 году Дебора Сэмпсон Ганнетт. Эта сорокадвухлетняя женщина вышла на сцену в женской одежде, чтобы рассказать о своём опыте участия в Революционной войне в качестве переодетого солдата Континентальной армии. После лекции Ганнетт переоделась в военную форму и продемонстрировала своё умение выполнять солдатские упражнения с оружием.

После эффектного выступления в Бостоне Ганнетт отправилась в годичное турне по Новой Англии и Нью-Йорку, выступая в основном перед переполненными залами — это был первый подобный лекционный тур американской женщины. Однако её лекции, написанные её наставником и мемуаристом Германом Манном, были неоднозначными. Само её присутствие, конечно, вызывало у многих зрителей восхищение, ведь она была привлекательной и совсем не мужественной. Однако в то же время Ганнетт необходимо было убедить аудиторию, что она не является угрозой социальному порядку, как это казалось. К 1802 году наметилась реакция против эгалитарных настроений Мэри Уолстонкрафт, и Ганнетт пришлось приспосабливаться к новому климату мнений. Даже Джудит Сарджент Мюррей писала, что «мы не желаем одевать представителей обоих полов в военное снаряжение».

Ганнетт признала, что её поступок двадцатью годами ранее, когда она, переодевшись, пошла в армию, был «несомненным нарушением приличий моего пола», которое «должно было бы изгнать меня из общества, из признания моего собственного пола». Но затем она объяснила, что её охватило безумие патриотизма, «не терпящее никакого контроля», и она «разорвала тиранические путы, державшие мой пол в страхе, и тайно, или исподтишка, ухватилась за возможность, которую обычай и мир, казалось, отрицали как естественную привилегию». В конце концов, однако, она компенсировала своё утверждение свободы и независимости для своего пола признанием того, что надлежащая роль женщины — лепить мужчин и довольствоваться «достойным титулом и похвалой МИСТРЕСС и ЛЕДИ, на наших кухнях и в наших салонах», а также признанием того, что «поле и кабинет — это сферы, отведенные нашим ХОЗЯЕВАМ и нашим ЛОРДАМ». Тем не менее, тот факт, что она путешествовала без сопровождения мужчин и читала лекции для больших аудиторий, стал вдохновляющим наглядным уроком женской самостоятельности.[1281]

Поскольку Революция заставила всех американцев осознать свои права, феминистки не могли не отметить, что Революция не выполнила своих обещаний для женщин. Некоторые, например, писатель Чарльз Брокден Браун в своём романе «Алкуин: Диалог» (1798) и юридический комментатор Сент-Джордж Такер, увидели несоответствие между риторикой Революции и американской практикой. Такер вынужден был признать, что женщин облагали налогом без их согласия, как «иностранцев… детей, не достигших возраста благоразумия, идиотов и сумасшедших».[1282] В течение короткого периода между 1790 и 1807 годами незамужние женщины, обладающие собственностью, воспользовались пунктом конституции Нью-Джерси, который предоставлял право голоса всем свободным жителям, имеющим собственность стоимостью пятьдесят фунтов. По всей видимости, некоторые женщины слишком часто голосовали за кандидатов от федералистов, так как критики стали жаловаться, что женщины слишком робки и уступчивы и слишком зависят от родственников-мужчин, чтобы разумно распорядиться избирательным правом. В 1807 году закон, поддержанный республиканцами, ограничил право голоса белыми гражданами мужского пола, платящими налоги. Немногие женщины в Нью-Джерси, похоже, оплакивали потерю права голоса.

Несмотря на все разговоры о правах женщин, большинство женщин в этот период ещё не стремились голосовать и участвовать в политике. Предложения в журналах того времени о политическом равноправии женщин были немногочисленны, и никто из крупных политических лидеров никогда всерьез не рассматривал возможность прямого участия женщин в политике. «Женщина в политике — это как обезьяна в магазине игрушек», — заявил в 1814 году известный юрист Джеремайя Мейсон, сенатор-федералист от Нью-Гэмпшира. «Она не может принести никакой пользы, а может и навредить». Президент Джефферсон резко пресек любые предположения о возможности назначения женщин на государственные должности: это было «новшество, к которому не готова ни общественность, ни я».[1283] Хотя в этот период обретение женщинами политических прав никогда не было реальной возможностью, были отдельные голоса, готовившие почву для будущего.

Все это продвижение прав и реформ способствовало укреплению гражданского общества, которое помогало удерживать Республику. Но эти конкретные права и реформы не начали бороться с величайшим злом, поразившим американское общество, — рабством.

Величайшей республиканской реформой того периода стало движение против рабства. Конечно, Революция освободила лишь часть из почти полумиллиона рабов, находившихся в колониях в 1776 году, и многие современные историки называют неспособность Революции освободить всех рабов её величайшей неудачей. Но Революция все же добилась многого: она впервые в истории Америки создала культурную атмосферу, которая сделала рабство афроамериканцев отвратительным для многих американцев.

Выступив против рабства так яростно, как никогда прежде, американцы, участвовавшие в революции, освободили десятки тысяч рабов. Но либертарианский и эгалитарный посыл Революции привел к обратным последствиям. Она заставила тех южан, которые предпочли сохранить рабство, опираться на предполагаемые расовые недостатки негров в качестве оправдания института, который до сих пор они считали само собой разумеющимся и никогда не нуждались в оправдании. Движение против рабства, возникшее в результате революции, непреднамеренно породило расизм в Америке.

НАСЛЕДСТВЕННОЕ РАБСТВО — владение одним человеком жизнью и трудом другого человека и его потомства — практически непостижимо для людей, живущих сегодня на Западе, хотя в настоящее время в рабстве находится до двадцати семи миллионов человек в мире.[1284] На самом деле рабство существовало в самых разных культурах на протяжении тысячелетий, в том числе у древних греков и римлян, средневековых корейцев, индейцев Тихоокеанского Северо-Запада и ацтеков доколумбовой эпохи. Донорманнские англичане практиковали рабство, как и викинги, многие этнические группы Африки и ранние исламские арабы; действительно, начиная с 600-х годов мусульмане, возможно, перевезли в течение следующих двенадцати веков столько же африканцев к югу от Сахары в различные части исламского мира, от Испании до Индии, сколько было вывезено в Западное полушарие.[1285]

Однако, как бы ни было распространено рабство в древнем и досовременном мире, включая ранний исламский мир, нигде не было ничего подобного африканскому плантационному рабству, которое развилось в Америке. В период с 1500 года до середины XIX века из Африки в Америку было привезено около одиннадцати или двенадцати миллионов рабов. Процветание европейских колоний в Новом Свете зависело от труда этих миллионов африканских рабов и их порабощенных потомков. Рабство существовало повсюду в Америке, от деревень французской Канады до сахарных плантаций португальской Бразилии.