Британское правительство тоже не хотело войны. Поскольку британское правительство никогда не заявляло о своём праве производить набор на нейтральных военных корабли, оно дезавуировало нападение на «Чесапик» и отозвало командующего флотом, отдавшего приказ о нападении, хотя ему было дано другое командование. Британское правительство предложило выплатить репарации и вернуть трех из четырех дезертиров, которые были американцами; четвертый, британский подданный, был без промедления повешен, что позволило британскому правительству, жаловался Мэдисон, избежать «унижения возвращения британского подданного» в Америку вместе с тремя другими моряками.[1613]
Однако Джефферсон хотел, чтобы британцы отреклись как от нападения на Чесапик, так и от политики принудительного набора в целом, и поэтому считал британский ответ «недружелюбным, гордым и суровым» и полным недомолвок.[1614] Поскольку он по-прежнему с глубоким подозрением относился к намерениям британцев, он не мог не приветствовать разгромные победы Наполеона над армиями возглавляемой британцами коалиции, которые оставили французского императора под полным контролем на континенте. В августе 1807 года президент сказал, что он никак не ожидал, что будет «желать успеха Буонапарте», чье принятие императорской короны раз и навсегда покончило с вымыслом о том, что Франция все ещё остается республикой. Но англичане были так же «тираничны на море, как и на суше, и эта тирания затрагивает нас во всех вопросах чести или интересов, и я говорю: „Долой Англию“». Предупреждения британских федералистов о том, что Наполеон может сделать с американцами, относились к «будущему гипотетическому» злу; сейчас же, по его словам, мы испытываем на себе «определенное настоящее зло» от рук англичан.[1615]
Это зло проявилось в ряде новых действий Великобритании. Среди них — провоцирование угроз со стороны индейцев на Северо-Западе, жестокий захват нейтрального датского флота в Копенгагене (который, казалось, сделал каждый нейтральный флот уязвимым для британской конфискации), ужесточение политики принудительного набора, разрешив его на нейтральных военных кораблях и отрицая действительность документов о натурализации. Особенно унизительными казались британские пошлины на американские товары, отправляемые в Европу; они могли лишь напомнить американцам о прежних колониальных правилах, от которых, как они думали, они избавились с принятием Декларации независимости. Уильям Коббетт, раздражительный журналист-федералист, вернувшийся в Англию, чтобы стать яростным критиком Соединенных Штатов, подвел итог жесткой позиции, которую теперь занимало британское правительство: «Наша власть на волнах позволяет нам диктовать условия, на которых должны плавать корабли всех наций… Ни один парус не должен быть поднят, кроме как исподтишка, без уплаты дани».[1616]
В условиях обострения международной обстановки мало кто из республиканцев хотел открытой войны, но в то же время они стремились сделать что-то, чтобы справиться с враждебностью монархического Старого Света по отношению к нейтральной Американской республике. Республиканцы все больше беспокоились, что не только национальная независимость Америки была поставлена на карту, но и их республиканское стремление к всеобщему миру и отвращение к ужасам и расходам войны создавали ложное впечатление у европейских держав — впечатление, как выразился Джефферсон, что «наше правительство полностью придерживается квакерских принципов и подставит левую щеку, когда ударят по правой». Это впечатление, сказал он в 1806 году, «должно быть исправлено, когда появится подходящий случай, иначе мы станем грабителями всех народов».[1617]
После того как Акт о запрете импорта 1806 года вступил в силу после длительной задержки, 18 декабря 1807 года президент объявил о новой политике, которая в итоге стала расширенной версией экономического возмездия — возможно, за исключением запрета, это самый большой пример в истории Америки, когда идеология была использована для решения вопросов государственной политики.
В своём кратком послании Конгрессу Джефферсон рекомендовал ввести эмбарго, чтобы защитить «основные ресурсы» «наших товаров, наших судов и наших моряков», которым угрожала «большая и растущая опасность… в открытом море и в других местах со стороны воюющих держав Европы».[1618] Хотя Джефферсон не до конца объяснил Конгрессу, почему эмбарго было необходимо, Конгресс начал действовать немедленно и за четыре дня в конце декабря 1807 года принял Закон об эмбарго, который запрещал выход всех американских кораблей в международную торговлю. Хотя закон не запрещал иностранным кораблям, в том числе британским, привозить импорт в Америку, он запрещал этим иностранным кораблям принимать американский экспорт, вынуждая их отплывать в балласте.
Это был очень странный поступок, такой же самопротиворечивый, как и сама Республиканская партия. Хотя в американских рассуждениях об уязвимости Великобритании перед экономическими санкциями всегда подчеркивалась необходимость британцев продавать свои промышленные предметы роскоши за границу, эмбарго фактически лишило британцев американского экспорта, что было гораздо менее вредно для британской экономики, чем потеря рынков для их промышленных товаров. Конечно, эмбарго сопровождалось реализацией давно приостановленного Акта о запрете импорта, но этот акт ограничивал только некоторые виды британского импорта, а не весь; под запрет попали такие товары, как ямайский ром, грубая шерсть, соль и бирмингемская фурнитура.[1619] На протяжении всего срока действия эмбарго американцы продолжали импортировать множество британских товаров, что составило по меньшей мере половину от того объема, который они импортировали в 1807 году, до того как республиканцы применили Закон о запрете импорта. Хотя республиканцы так и не объяснили до конца, почему Америка продолжала импортировать британские товары (причём на британских кораблях), Галлатин и другие, очевидно, считали, что федеральное правительство настолько зависело от таможенных пошлин на импорт, что прекращение всего импорта привело бы к его банкротству.
Запрет на доступ американских кораблей и товаров ко всей заморской торговле был радикальным шагом, но любопытно, что ни Джефферсон, ни республиканцы в Конгрессе не приложили особых усилий, чтобы оправдать его перед страной. Эта экстраординарная мера прошла через Конгресс быстро и без особых дебатов. Как сказал Джефферсон, выбор был ограничен: либо «война, либо эмбарго, либо ничего», а война и ничего — не совсем приемлемые альтернативы.[1620] Конечно, республиканские сторонники законопроекта, зная, что у них есть голоса, не прилагали особых усилий для защиты эмбарго; вместо этого они продолжали ставить вопрос. В итоге в Палате представителей проголосовали восемьдесят два против сорока четырех. По словам Джефферсона, половина оппозиции состояла из федералистов, другая половина — из последователей эксцентричного Джона Рэндольфа, который считал, что эмбарго было продиктовано Наполеоном и направлено только против Великобритании, и из «республиканцев, которые придерживались ошибочных взглядов на этот вопрос».[1621]
Министр финансов Галлатин в кабинете министров, возможно, и не имел ошибочного мнения об эмбарго, но он определенно сомневался в нём. Поскольку он предвидел возможные последствия эмбарго — «лишения, страдания, доходы, влияние на врага, политика внутри страны, и т. д.», — он хотел, чтобы оно было временным и предназначалось только для того, чтобы отозвать американские корабли и безопасно доставить их в порт; более того, если эмбарго будет постоянным, он предпочтет вступить в войну. Возможно, благодаря своему глубокому пониманию того, как работает экономика, которое не разделяли ни Джефферсон, ни Мэдисон, он осознавал, что судьбоносные действия правительств часто приводят к непредвиденным последствиям. Он предупреждал Джефферсона, что «правительственные запреты всегда приносят больше вреда, чем было рассчитано; и не без колебаний можно сказать, что государственный деятель должен опасаться регулировать заботы отдельных людей, как будто он может делать это лучше, чем они сами».[1622] Это был хороший совет республиканцев, но Джефферсон его проигнорировал.
