Если правительство Соединенных Штатов перейдет под контроль противников рабства, как это, казалось, должно было произойти в 1860 году, у Юга были реальные основания опасаться последствий, и не столько из-за законов, которые могла бы принять доминирующая партия, сколько из-за того, что монолитная, закрытая система социальных и интеллектуальных механизмов, на которую полагался Юг в деле сохранения рабства, могла быть нарушена. Как только Линкольн окажется у власти, он сможет назначить республиканских судей, маршалов, таможенников и почтмейстеров на Юге. Это нанесло бы сильный удар по мистике контроля плантаторов, которая была жизненно важна для поддержания южной системы. Оказавшись под угрозой политического господства, плантаторы могли потерять и часть своего социального превосходства. В частности, Линкольн мог назначить аболиционистов или даже свободных негров на государственные должности на Юге. И даже если он этого не сделает, новые республиканские почтмейстеры откажутся цензурировать почту или сжигать аболиционистские газеты.[894] Соблазн получить должность почтмейстера мог привлечь некоторых нерабовладельцев Юга и сделать их ядром антирабовладельческой силы на Юге. Для рабовладельческой системы, жизненно зависящей от солидарности белых, это представляло собой страшную угрозу. Говорить о том, что республиканцы не представляют угрозы, потому что у них все ещё нет большинства, которое позволило бы им принимать законы в Конгрессе, было бы неуместно. Им и не нужно было принимать законы.[895]

К 1860 году южане остро осознавали своё меньшинство и уязвимость перед аболиционистской агитацией. После Харперс-Ферри по Югу прокатилась волна страха, которая немного утихла весной, а затем вновь поднялась во время президентской кампании. Появились сообщения о тёмных заговорах с целью восстания рабов, которые организовывали подстрекатели-аболиционисты, проникавшие на Юг под видом торговцев и странствующих настройщиков пианино. Хотя слухи редко подтверждались, они обычно изобиловали подробностями: заговоры раскрывались, убийства, изнасилования и поджоги предотвращались, а злоумышленники наказывались. Некоторое время атмосфера была такова, что любой пожар неизвестного происхождения или смерть белого южанина по непонятным причинам могли стать поводом для сообщения о поджоге или отравлении. И редакторы, не более защищенные, чем их читатели, превращали в «новости» фантазии общества, одержимого страхом восстания рабов и апокалиптическими видениями ужасного возмездия.[896]

Когда Линкольн наконец был избран, жителей рабовладельческих штатов не объединяло ни стремление к южному национализму, ни к южной республике, ни даже к политическому сепаратизму. Но их объединяло чувство страшной опасности. Их также объединяла решимость защищать рабство, противостоять аболиционизму и заставить янки признать не только их права, но и их статус вполне приличных, уважаемых людей. «Я — южанин, — утверждал на съезде в Балтиморе делегат из Миссури, — я родился и вырос под солнечным небом Юга. Ни одна капля крови в моих жилах никогда не текла к северу от линии Мейсона и Диксона. Мои предки вот уже 300 лет спят под дерном, укрывающим кости Вашингтона, и я благодарю Бога, что они покоятся в могилах честных рабовладельцев».[897]

Движимые этим глубоко защитным чувством, жители Юга также были склонны принять толкование Конституции, максимизирующее автономию отдельных штатов. Согласно этой точке зрения, каждый штат при ратификации Конституции сохранил свой полный суверенитет. Штаты уполномочили федеральное правительство, как своего агента, осуществлять для них коллективное управление некоторыми функциями, вытекающими из суверенитета, но они никогда не передавали сам суверенитет и могли в любой момент возобновить осуществление всех суверенных функций путем принятия акта об отделении, принятого на том же съезде штатов, который ратифицировал Конституцию. Какой бы заумной и антикварной она ни казалась сейчас, принятие этой доктрины большинством граждан Старого Юга придало ей историческое значение, не зависящее от её обоснованности как конституционной теории. Невозможно понять раскол между Севером и Югом, не признав, что одним из факторов этого раскола было фундаментальное разногласие между секциями относительно того, является ли американская республика унитарной нацией, в которой штаты объединили свои суверенные идентичности, или плюралистической лигой суверенных политических единиц, объединенных в федерацию для определенных совместных, но ограниченных целей. Возможно, Соединенные Штаты — единственная нация в истории, которая на протяжении семи десятилетий вела себя политически и культурно как нация и неуклонно укреплялась в своей нации, прежде чем решительно ответить на вопрос, была ли она нацией вообще. Создатели Конституции намеренно оставили этот вопрос в состоянии благодушной двусмысленности. Они сделали это по наилучшей из возможных причин, а именно потому, что штаты в 1787 году безнадежно расходились во мнениях по этому поводу, и некоторые из них отказались бы ратифицировать Конституцию с явно выраженной национальной направленностью. Таким образом, фраза «Epluribus unum» была как загадкой, так и девизом. Максимум, чего смогли добиться националисты 1787 года, — это создать рамки, в которых могла бы расти нация, и надеяться, что она будет расти именно там. Но юридический вопрос о природе Союза остался под вопросом и стал предметом споров. Ведущими представителями обеих сторон были юристы, которые в основном ограничивались тем, что делали изысканные выводы из точных формулировок Конституции и следили за каждой подсказкой о намерениях её создателей. Как выяснилось, в этом виде дедуктивных рассуждений у защитников государственного суверенитета были довольно веские аргументы, состоящие в основном из пяти доводов:

Во-первых, во время принятия Статей Конфедерации, предложенных в 1777 году и ратифицированных в 1781 году, штаты прямо указали, что «каждый штат сохраняет свой суверенитет, свободу и независимость», а в договоре, которым Великобритания признала независимость в 1783 году, каждый из тринадцати штатов был назван отдельно и признан «свободным, суверенным и независимым государством».[898]

Во-вторых, когда в 1787 году была принята Конституция, её ратифицировал каждый штат, действуя отдельно и только для себя, так что ратификация необходимым количеством штатов (девятью) не сделала бы ни один другой штат членом «более совершенного союза» в соответствии с Конституцией, если бы этот другой штат не ратифицировал её.[899] Правда, в преамбуле говорилось: «Мы, народ Соединенных Штатов… постановляем и учреждаем настоящую Конституцию», и Дэниел Уэбстер, великий толкователь Конституции и великий оракул национализма, ввел изменение «Мы, народ» как доказательство того, что граждане всех штатов объединяются в единый Союз.[900] Но термин «народ» использовался не для того, чтобы указать, что ратифицирует Конституцию один народ, а не тринадцать, а скорее для того, чтобы провести различие между действиями правительств штатов и действиями граждан, осуществляющих свою высшую власть. В соответствии со Статьями, центральное правительство получало свою власть от правительств штатов, а они, в свою очередь, получали свою власть от народа. Таким образом, центральное правительство могло действовать только в отношении правительств штатов, а не непосредственно в отношении граждан. Но согласно конституциям штатов и Конституции 1787 года, народ каждого штата (или народ тринадцати штатов) двумя отдельными актами учредил для себя два отдельных правительства — правительство штата, действующее на местном уровне только для данного штата, и центральное правительство, действующее коллективно для всех штатов вместе. Ни одно из правительств не создавало другое; ни одно из них не подчинялось другому; это были правительства-координаты, оба санкционированные непосредственно действиями граждан, оба действующие непосредственно на граждан без необходимости посредничества через механизм другого правительства, и оба подчиняющиеся высшей власти не одного или другого,[901] а избирателей, которые их учредили. Это была поистине дуалистическая система. Таков был реальный смысл термина «Мы, народ», и в Конвенте его авторы изначально планировали использовать формулировку, которая позволила бы избежать путаницы, возникшей впоследствии. Они договорились перечислить поименно, один за другим, «народ» каждого из тринадцати штатов по отдельности в качестве рукополагающей и учреждающей стороны. Но, осознавая неловкость, которая возникла бы, если бы Конституция назвала членом Союза штат, народ которого впоследствии отказался ратифицировать её, они заменили термин «Мы, народ Соединенных Штатов», используя его как множественное, а не как единственное число.[902]