Однако к 1830-м годам эта идея начала терять свою правдоподобность, поскольку даже самый самообманчивый из желающих не мог полностью игнорировать происходящие изменения. На нижнем Юге великий хлопковый бум привел к распространению рабства на запад через Джорджию, Алабаму, Миссисипи и Луизиану, а также в Арканзас и Миссури. Техас превратился в независимую рабовладельческую республику. Поток рабов между этими новыми штатами и старыми центрами рабства был, вероятно, больше по масштабам, чем поток рабов из Африки в тринадцать колоний.[845] По сравнению с рождаемостью новых рабов, темпы освобождения были ничтожны. Тем временем штаты Новой Англии, Нью-Йорк, Пенсильвания и Нью-Джерси отменили рабство.[846] Одновременно с этим северные борцы против рабства начали отказываться от мягкого, убедительного тона упрека при обсуждении рабства и перешли не только к обличению рабства как чудовищного греха, но и к порицанию рабовладельцев как отвратительных грешников.[847] Не стоит принимать апологию того, что Юг сам избавился бы от рабства, если бы этот огульный натиск не подорвал позиции южных эмансипаторов,[848] но представляется правомерным сказать, что перед лицом столь яростного осуждения белые южане утратили готовность признать, что рабство было злом — даже наследственным, ответственность за которое разделяли работорговцы-янки и южные рабовладельцы XVIII века. Вместо этого они стали защищать рабство как положительное благо.[849] Но это ещё больше обостряло противоречие между равенством в теории и рабством на практике, и единственным выходом было отрицание того, что негры имеют право на равенство наравне с другими людьми. Некоторые теоретики расы даже отрицали, что чернокожие являются потомками Адама, что стало длинным шагом к их исключению не только из равенства, но и из братства людей.[850]

Так как теория расы была прочно связана с теорией рабства, вера в неполноценность негров была столь же функциональна и выгодна психологически, как и само рабство экономически. Это убеждение можно было использовать для оправдания определенного плохого обращения с неграми и даже враждебности по отношению к ним, поскольку, не обладая полной человечностью, они не заслуживали полностью человеческого обращения и могли быть оправданно презираемы за присущие им недостатки. Сохранив рабство, Юг нарушил свой собственный идеал равенства, но, приняв расистскую доктрину, он одновременно извратил и отверг этот идеал как единственный способ, кроме эмансипации, выйти из дилеммы.

Все эти общие институты, практики, взгляды, ценности и убеждения придавали южному обществу определенную однородность, а южанам — чувство родства.[851] Но чувство родства — это одно, а импульс к политическому единству — совсем другое. Если искать явные свидетельства усилий по политическому объединению Юга из-за культурной однородности, общих ценностей и других позитивных влияний, а не как общей негативной реакции на Север, то их можно найти сравнительно немного.

И все же любое сепаратистское движение середины XIX века не могло не впитать в себя часть романтического национализма, которым был пропитан западный мир. На съезде в Нэшвилле в 1850 году Лэнгдон Чевс из Южной Каролины обратился ко всем рабовладельческим штатам с призывом: «Объединитесь, и вы образуете одну из самых великолепных империй, в которых когда-либо сияло солнце, одну из самых однородных популяций, все одной крови и рода [обратите внимание, что для Чевса чёрное население было невидимо], самую плодородную почву и самый прекрасный климат».[852] Примерно в то же время другой южнокаролинец заявил, что пока Юг находится в составе Союза, он занимает ложное и опасное положение «нации внутри нации».[853]

В пятидесятые годы дух южан продолжал расти. Например, в 1852 году губернатор Южной Каролины говорил о «нашем месте южной конфедерации среди народов земли».[854] В конце десятилетия один юнионист из Вирджинии жаловался, что жители Алабамы осуждают «любого, кто исповедует хоть малейшую любовь к Союзу, как предателя своей страны, а именно Юга».[855] Когда отделение произошло, многие южане, выступавшие за него, воздержались от действий в рамках отдельных штатов, поскольку хотели, чтобы Юг действовал как единое целое. Так, главный противник немедленного отделения Алабамы писал своему другу в Теннесси: «Я сопротивлялся отделению Алабамы до последнего момента не потому, что сомневался, что рано или поздно оно должно произойти, а потому, что предпочитал подождать, пока вы в Теннесси не будете готовы пойти с нами».[856] Более того, некоторые южане, решившие остаться в Союзе, в то же время готовились защищать других южан, которые могли бы выйти из него. Одна из миссурийских газет заявила, что жители приграничных штатов, «хотя они и преданы Союзу, … не будут стоять в стороне и видеть, как их штаты-сестры — кость от их кости и плоть от их плоти — растаптываются в пыль. Они этого не сделают».[857]

Даже если жители южных штатов видели свою политическую судьбу вне американского союза, они не обязательно представляли себе южную республику в качестве альтернативы. В 1832 году Джон Пендлтон Кеннеди заявил: «Виргиния имеет чувства и мнения независимой нации», но он имел в виду независимость штатов побережья Персидского залива, а также янки.[858] Двадцать восемь лет спустя Кеннеди осудил отделение Южной Каролины как «великий акт высшей глупости и несправедливости, совершенный группой людей, которые разжигали страсти народа».[859]

Лояльность штату, несомненно, уступила место региональной лояльности в период с 1830-х по 1860-е годы, но локализм ни в коем случае не перестал конкурировать с южанами. Примечательно, что Роберт Э. Ли, который был противником отделения, не думал о том, чтобы сложить свои полномочия в армии Соединенных Штатов, пока Вирджиния не отделилась, но затем он «пошёл со своим штатом». Возможно, также важно, что вице-президент Конфедерации, который неоднократно препятствовал её власти своими локалистскими возражениями, после войны, находясь в заключении в Форте Уоррен, написал: «Моя родина, моя страна, единственная страна для меня — это Джорджия».[860]

В «группу людей», которых Кеннеди осуждал за разжигание страстей в народе, могли входить по меньшей мере четыре известных южных деятеля. Двоих из них, Эдмунда Раффина из Вирджинии и Уильяма Лоундеса Янси, вполне можно назвать южными националистами, поскольку они оба представляли себе Юг, объединенный общими отличительными качествами, и оба, казалось, больше заботились о Юге в целом, чем о своих собственных штатах. Двое других, Роберт Барнуэлл Ретт из Южной Каролины и Джеймс Д. Б. де Боу из Луизианы, также были основными участниками движения за отделение, но для них объединенный Юг был в первую очередь союзом против Севера. Если национализм означает нечто большее, чем просто озлобленность против другой страны, то будет трудно доказать, что Ретт и Де Боу были южными националистами.

Ещё в 1845 году Руффин заявил: «Нам придётся защищать свои права сильной рукой от аболиционистов Севера и, возможно, от тарификаторов», и у него сформировалось стойкое отвращение ко всем янки. Позже он хвастался, что был «первым и в течение нескольких лет единственным человеком в Вирджинии, который был достаточно смел и бескорыстен, чтобы выступать за распад Союза». После более чем десятилетней работы по пропаганде прав южан, в начале 1858 года Руффин выступил с предложением о создании Лиги объединенных южан, которую он просил возглавить Янси. Лига должна была состоять из граждан, которые обязуются защищать и обеспечивать конституционные права и интересы южных штатов. Члены Лиги могли создавать местные клубы или отделения, которые могли посылать делегатов на общий совет. «Путем дискуссий, публикаций и публичных выступлений» Лига должна была оказывать влияние на общественное сознание Юга и компенсировать чрезмерный индивидуализм, с которым многие южане подходили к государственным вопросам. В 1860 году, после избрания Линкольна, Руффин писал: «Если Виргиния останется в Союзе под властью этой позорной, низкой, вульгарной тирании чёрного республиканизма, а в Союзе останется ещё один штат, который смело сбросит это иго, я буду искать своё местожительство в этом штате и навсегда покину Виргинию». Верный своему слову, Руффин в декабре отправился в Южную Каролину, чтобы способствовать отделению, а в последующие недели — в Джорджию и Флориду с той же целью. В апреле этот шестидесятисемилетний поборник сецессии удостоился чести выпустить один из первых снарядов во время бомбардировки форта Самтер. Весной 1865 года, совершенно сломленный и не желающий жить в Конфедерации, он покончил с собой, застрелившись.[861]