Я припарковался у дома, но из машины не вышел. Просто сидел, уперевшись лбом о руль. Цилиндр с артефактом я оставил у Хранителя, но ощущение, что нечто чужое всё ещё прилипло ко мне, не уходило. Дед. Он знал. Так он спас отца? Или не смог?

В груди сжалось.

Я подумал о Насте. Как легко она улыбалась днём. Как тонко чувствовала, что мне нужно побыть одному. Но чувствовала ли она, как глубоко я падаю?

В квартире было темно и тихо. Я бросил куртку на стул, прошёл в комнату, лёг на диван. Потолок над головой чуть дрожал, как вода в старом стекле.

Мелодия всплыла сама собой. Давно забытая колыбельная, которую пела мать. Я пробормотал её строки себе под нос.

«За окном колышется вода,Не зови меня туда…»

Дальше строка терялась. Я закрыл глаза.

В это время суток город впадал в летаргию и забывал, что он мегаполис. Светофоры щёлкали как старик, чьи суставы предательски скрипят, а улицы тихо затаились, давая возможность тишине перетечь между бетонными пастями. Я вёл свою машину, а голова в это же время ехала куда-то в другую сторону. Туда, где клубки ниток выскакивают из конвертов, люди с засохшими руками говорят загадками, а прошлое слишком настойчиво начинает лезть в личную жизнь.

Вот и скажи теперь: это всё правда или у меня посыпалась психика ещё до тридцати пяти? Ну, наверное и так бывает. Один в этом возрасте находит себя в беге на марафонские дистанции, другой берётся активно открывать чакры. А я, похоже, выбрал третий путь: принимаю подарки от безумцев и разговариваю с тенями, которые оказываются совершенно не против ответить. Я иду по дороге, где каждый шаг — это вопрос жизни и смерти, где открывшиеся чакры чувствуются, как свои собственные раны. Мне даже кажется, что я уже не человек, а просто сборник непонимания, с шрамами вместо эмоций.

Главное — это делать вид, что всё под контролем. Особенно в те моменты, когда внезапно понимаешь, что нитка в руке не просто нитка, а указатель маршрута, твой незаменимый помощник, но и ко всему прочему, что вполне возможно, реальный повод не дожить до понедельника.

Домой не хотелось. И не потому, что там было плохо, наоборот, там было как раз слишком хорошо. По-стариковски спокойно. Квартира деда пахла всё тем же: сухими травами, паркетом и, совсем немного, чем-то копчёным, будто атмосфера здесь до сих пор помнила те ночи, когда Исмагил с самодельной коптильней возился на балконе, пока соседи не вызвали участкового.

Но теперь этот запах стал чужим. Он был всего лишь напоминанием того, что место, где ты когда-то чувствовал покой, отныне просто временное укрытие перед чем-то более страшным. Сейчас оно не казалось мне надёжной гаванью. Скорее, временным укрытием перед тем, как снова начнёт бурлить безумие.

Я припарковался, как-то даже слишком ровно, на радость всевидящим камерам наблюдения. Подъезд встретил мой приход глухой тишиной и запахом старой краски, влажной пыли и бессмертия бетонных стен. Лифт, как обычно, не работал, будто стеснялся своего возраста. Хорошо, что квартира была не высоко.

Зайдя, я скинул куртку и сразу отправился в душ. Хотелось смыть с себя всё: вечер, город, взгляд того Хранителя. Вода текла долго, шумно, а я стоял, прислонившись лбом к кафелю, и пытался вжиться в роль человека, у которого всё нормально. Хотя бы до завтра.

Уснул не сразу. Сначала валялся на диване, разглядывал потолок, слушал, как в ванной что-то щёлкает, а в кухне скрипит пол, словно там бродит дед. Странно, я ведь точно знал, что его нет. Но в этих звуках казалось его присутствие. Может, это была та память, которая, как выяснилось, в нашем роду вообще не очень хорошо держит границы между живыми и ушедшими.

Когда всё же провалился в сон, не сразу понял, что это уже он. Оказалось, что я уверенно сижу в седле на спине лошади. Низкой, мохнатой, с лобастой головой и гривой, как у одичавшей метлы. Вокруг — другие такие же. Тысячи. Или десятки тысяч. Люди молча ехали по пыльной долине, а ветер носил обрывки песен и команд, которым было по тысяче лет.

Я видел, как старик бросал в костёр тяжёлые, шершавые кости. В каждой из них была запечатлена чья-то душа, чей-то выбор, чей-то страх. Каждая кость, как страж между мирами, пыталась понять, где заканчивается жизнь и начинается смерть.

Старик что-то бормотал — слова не были русскими, но я понимал их. Он спрашивал: «Где граница между духом и плотью?» И сам же отвечал: «Там, где страх сильнее желания вернуться».

Глаза открылись от того, что солнце яростно светило в лицо. На часах было 6:41. Возникло ощущение, что это дед шепнул в ухо: «Вставай, внук. Вода пошла вспять».

Выбрался из постели, как раненный волк из логова — с ворчанием, щёлканьем суставов и полной уверенностью, что день этот не сулит ничего приятного. На автомате зашёл в кухню, вытащил из ящика старую турку с ободком трещин у донышка, которую дед звал «оздемировской». До сих пор не знаю, почему. Сыпанул пару чайных ложек молотого кофе, вскипятил до третьего подъёма воды. Приятно запахло характерной горечью. Я перелил напиток в кружку, сел за стол, уставился в окно. Утро было прозрачным, с той самой липкой лёгкостью, которая бывает только в начале лета, когда город ещё не успел прогреться до жары, но уже разучился быть холодным.

Сделав первый глоток, я вспомнил, как мы с дедом впервые завели разговор о баннике. Мне было лет семь. Я тогда слегка испугался, показалось, что в бане кто-то дышит, когда моешься один. А он лишь усмехнулся: «Если дышит — значит, живой. А вот если молчит — тогда и опасайся». Я, конечно же, ничего не понял и даже не придал этим словам никакого значения. Ну подумаешь, очередные загадки деда. А вот сейчас, кажется, начало доходить.

***

По дороге решил перекусить. На углу всё ещё стоял тот самый киоск с шаурмой. Не какой-то ультрамодной, с ананасами, а традиционной. Купил классическую, с говядиной, острым соусом и надеждой, что не отравлюсь. Пока медленно жевал, осматривал тротуар. Где-то здесь я не так давно встретил Никака. Пса, который за короткое время стал для меня больше, чем псом. Он сидел тогда вон там, на углу, будто ждал. Ждал именно меня. Сейчас там было пусто. Ни следа, ни звука. Только ветер шевелил сухие листья под лавкой.

«Ладно, Никак», — сказал я тихо. — «Если будешь ещё здесь, у нас — подай знак. А ещё лучше… возвращайся. Не затягивай».

Закончил нехитрую трапезу. Стал прокручивать в голове фразу старого уголовника Виктора Ивановича. Вода вспять. Баня. Вспомнил старую деревянную постройку в районе Козино — вроде её снесли, но таксист Вовка Сиплый — здоровенный бугай с наивным детским лицом, который вечно катается строго по окраинам, в прошлом году рассказывал, что нет, она стоит там же, но больше не видна на картах навигаторов. Кажется он говорил, где именно, но слушал я не внимательно и точного места не знал.

Но когда ты уверен, что в твоей голове уже запущены непонятные самому себе механизмы, можно не сомневаться, что при необходимости доберёшься до цели.

Я сел в машину и поехал. Не зная точно куда, но с уверенностью, что еду в нужном мне направлении, туда, где ждёт нечто древнее, пахнущее паром и мхом. Где духи шепчут в каплях на кафеле. Где банник хранит воспоминания, как мы храним деньги на чёрный день.

Баня стояла на отшибе, прячась от города и его суеты. Чёрный фасад, облупившаяся табличка без названия, заколоченное окно, сквозь которое, впрочем, всё ещё тянуло влажной затхлостью. Заброшенное здание, из которого само время уже давно выпарилось. Даже краска на дверях шелушилась, как кожа на солнце — и в этом было что-то тревожное.

Я постоял у входа, прислушался. Ветер слегка шелестел травой, где-то каркнула ворона. Всё, как в классических хоррор-фильмах, только намного хуже, потому что всё это было по-настоящему.— Шелест, приём. Вызывает Стас. Ты здесь? — решил я попросить помощи у своего внутреннего попутчика. Ответом мне была тишина. «Ну вот так всегда. Когда нужен — не дождёшься», подумалось мне. Но долго стоять у входа смысла не было. Если там, внутри, кто-то есть, то он точно знает о моём прибытии. Я глубоко вдохнул, подошёл к двери и негромко произнёс: