– Да. Если это и не приведет к чему-то серьезному, то хотя бы заставит Элимера поволноваться. Мне говорили, что в тревоге он часто совершает необдуманные поступки. Совершал. Сейчас не знаю.

Лиммена поднялась с кушетки и встала посередине комнаты: так лучше думалось. Краем глаза она заметила, как Айн поднялся следом, но поворачиваться к нему не стала.

Мысли толкались в голове, отзываясь пульсацией в висках, жжением в груди…

В груди вообще-то и правда жгло – из утробы поднимался, подкатывал очередной приступ кашля. Отправить невольника прочь царица уже не успевала. В горле запершило и, будто распирая его изнутри, раздирая грудную клетку, наружу вырвался кашель. От натуги потемнело в глазах. Лиммена согнулась пополам и вытянула руку, пытаясь нащупать стену или найти другую опору.

Опорой оказался Айн. Обхватил ее за талию и плечи и, прижав к себе, помог выпрямиться. Это облегчило приступ, но лишь немного. Она по-прежнему задыхалась, и ей по-прежнему казалось, что все ее внутренности сейчас разорвутся.

Она не могла сказать, сколько прошло времени, когда болезнь наконец разжала когти и взгляд прояснился. Предметы обрели привычную резкость, и такими же отчетливыми стали иные ощущения. Невольник все еще прижимал ее к себе, но стоило отдать ему должное, как только до него дошло, что приступ ее отпустил, он тут же разомкнул руки и отошел на несколько шагов. Тем не менее Лиммене все равно было неловко и как-то стыдливо. Чтобы скрыть это, она сказала с легкой насмешкой:

– Тебе известно, что никому из рабов нельзя касаться меня без позволения? А из рабов мужского пола такое позволение я дала только Вильдэрину. Ты не он.

– Да. Я – не он, – с какой-то двусмысленной интонацией проронил Айн. – Так мне стоило дать тебе упасть?

– Тебе стоило позвать лекарей.

– И как скоро они пришли бы и чем помогли? Впрочем, извини. – Он поднял руки, будто сдаваясь. – Извини, Великая. Прости мое недомыслие. Если я заслуживаю наказания, то можешь снова приказать меня высечь.

Он впервые упомянул о том ее приказе, и Лиммена ощутила легкий укол совести. В прошлый раз он, может, и заслуживал наказания, но в этот раз не заслуживал даже ее недобрых слов.

– Нет, нет, конечно, Айн, – пробормотала она, усаживаясь на кушетку. – Хорошо, что ты не дал мне упасть. Но на будущее, – все-таки не удержалась она, – будь аккуратнее. А теперь возьми флакон с каплями с того стола, – она указала рукой на круглый мраморный столик, – отсчитай пять капель в бокал, долей вином из кувшина и дай мне. Затем можешь идти.

Он сделал, как она велела, и подал ей бокал, присев возле кушетки. Но когда царица поднесла этот бокал к губам, то прядка волос, выбившаяся из косы, упала в него, и Айн перехватил ее и отодвинул, ненароком и едва заметно скользнув пальцами по щеке Лиммены. В этом движении не было умысла или, по крайней мере, она его не уловила, потому что Айн, видимо, вспомнил, что к ней нельзя прикасаться, и сразу же отдернул руку.

– Извини, Великая, – сказал он и поднялся. – Я могу идти?

– Да. Мы договорим с тобой об Эхаскии, об Отерхейне и всем остальном в другой раз.

Он поклонился и ушел, а Лиммена вдруг поймала себя на смутном ощущении, что предпочла бы, чтобы то его неумышленное движение было умышленным.

***

В течение последующих нескольких недель Аданэй виделся с царицей неоднократно. Казалось бы (причем ему самому тоже), что он уже рассказал ей об Отерхейне, Элимере и тамошних вельможах все, что знал сам и что мог открыть без последствий для себя, но каждый раз обнаруживалось что-то еще. Иногда что-то хорошо забытое, иногда какие-то новые мысли или догадки. Порой они с Лимменой стояли над картой, и Аданэй подправлял на ней какие-то мелочи, касавшиеся Отерхейна. Хотя с тех пор как он был кханади, страна разрослась, но в ее прежних границах он ее помнил, как оказалось, на удивление точно. Стоило закрыть глаза, и карта сама вставала перед глазами.

Царица теперь вела себя с ним куда приветливее и как будто даже начала относиться с чуть большим уважением, почти не упоминая, что он всего лишь раб.

Ниррас уже вовсю праздновал победу, ну а сам Аданэй просто получал удовольствие от этих встреч. Не потому, что так уж жаждал очаровывать царицу (хотя это была часть его уговора с военным советником и необходимое условие), а потому, что наконец-то мог заниматься хоть чем-то, к чему его готовили с детства. Ведь не для того, в конце концов, он родился и вырос кханади, чтобы чесать Вильдэрину волосы и плести ему косы.

Хотя волосы и косы, конечно, тоже никуда не делись. А еще появилась ревность. Юноша ревновал так отчаянно, но так усердно старался это скрыть, что это было даже трогательно. Если бы Аданэй – упасите боги! – оказался на его месте, то сразу, только заподозрив, что слуга может стать соперником, постарался бы каким угодно образом удалить его подальше с глаз царственной любовницы. А если бы не вышло, то хотя бы ославить его перед ней. Ну и, во всяком случае, он не относился бы к этому слуге с той же добротой, что и прежде. Но Вильдэрин относился. По крайней мере, всеми силами пытался. Должно быть, в голове у него всякое крутилось, но выражалось это разве что в ответах на вопросы невпопад, в слабой улыбке, которая казалась бледным подобием былой, в молчаливости и рассеянности, словно мысли его витали далеко.

Хотя Аданэй подозревал, что ревность юноши связана не только с тем, что царица теперь частенько приглашает слугу Айна к себе. Ведь визиты эти всегда проходили в дневное время, никогда не затягивались очень уж надолго и, в конце концов, им было разумное объяснение. Скорее всего, Вильдэрин уловил еще и изменения в поведении Лиммены, в самом ее отношении к нему. Аданэй тоже заметил, что царица зовет к себе наложника чуть реже, чем раньше, а возвращается он от нее чуть быстрее, уже не проводит в ее покоях целые дни или ночи, как случалось до этого.

Неудивительно, что юноша так терзался. Ведь если Лиммена охладеет к нему, то выберет себе другого любовника, и Вильдэрин неминуемо ее потеряет, для него все будет кончено. Он даже на вторых ролях не сможет оставаться подле нее, ведь всем известно, что царица, теряя интерес к одному наложнику, меняла его на другого, и никогда не находилась в отношениях с двумя мужчинами одновременно. По крайней мере, после гибели царя, её мужа. А вот пока тот был жив, поговаривали, что у Лиммены был еще и любовник, отчего напрашивался вывод, что супруг совершенно не привлекал её как мужчина, раз она пошла на опасную любовную связь, рискуя своим положением. Если, конечно, всё это правда, а не глупые сплетни…

Аданэй как мог гнал от себя сочувствие к юноше, потому что оно влекло за собой мучительное чувство вины, испытывать которое ему совсем не нравилось. Это не всегда получалось, и тогда он просто старался не замечать его печали и уныния, хотя и это выходило плохо. Иногда, когда Вильдэрин брался за лиру и начинал играть на ней что-то грустное-грустное, Аданэй уходил из его покоев, спускался вниз и там шел на просторную длинную террасу, в это время года обычно пустующую, вставал у бортика, кутаясь в легкий плащ, и смотрел на осенний сад.

Так он сделал и в очередной наполненный терзаниями Вильдэрина день, облачный, но яркий от осеннего разноцветья.

Никогда прежде Аданэю не доводилось видеть такой поразительной осени, как здесь. Иллиринский край, подобно его жителям, обряжался в золото чуть ли не на глазах. Умирающие в последний осенний месяц листья кружились в причудливом танце и с мягким шелестом покрывали землю. В отсыревшем воздухе, просачиваясь сквозь матовые облака, разливалось нежное сияние.

А в Отерхейне в это время года ярились иссушающие землю ветра, несущие тучу песка и пыли…

Стоило вспомнить о родной стране, и во влажном свежем воздухе Аданэю почудился иной запах – знойной пыли и сухих трав. Знакомый с детства. Перед внутренним взором, словно выплывая из тумана, вырос Отерхейн...