Теперь Таркхину стала еще понятнее мучительная бледность пленника и дрожь его губ. Конечно, для кханади Аданэя, как и для любого другого человека, всегда есть удел суровее смерти.

– И какие же у тебя мысли насчет него, мой кхан?

Правитель посмотрел на советника долгим взглядом, но ничего не ответил. Таркхин терпеливо ждал. Ему показалось, будто Элимер что-то недоговаривает ему или что-то скрывает от себя самого.

Огонь в очаге почти угас, тени в шатре сгустились. Советник подбросил небольшое полено, пошевелил угли. Пламя заплясало вновь, но Элимер едва обратил на это внимание, погрузившись в мрачное оцепенение. Это могло означать, что беседа окончена. Старик уже хотел подняться и просить позволения уйти, но кхан все-таки нарушил молчание:

– Отрезать язык, выколоть глаза и изуродовать лицо так, чтобы никто его не узнал, даже я. И, конечно, срезать вот это. – Он постучал себя пальцем по виску, где под волосами скрывался знак династии Кханейри. – Представляешь, каково будет ему превратиться в урода, пугающего детей? Либо еще можно вот что, – ухмыльнулся правитель, – лишить его мужского естества, обрядить в женское платье и отправить в публичный дом. Я еще не решил, как лучше.

Таркхин уперся ладонями в колени и нахмурился.

– Мальчик мой, – вздохнул он, – ты занимаешься опасными глупостями, прекрати!

Старик обратился к роли и интонациям наставника, как это часто бывало, когда он сердился на Элимера. Разумеется, лишь в те минуты, в которые они находились наедине. Благо, кхан относился к этому с пониманием: он и сам иногда по-прежнему чувствовал себя воспитанником старого чародея.

– Отринь чувства и обратись к разуму, – увещевал Таркхин в ответ на вскинутые в изумлении брови правителя. – Ты умеешь принимать решения с холодным сердцем, так почему сейчас из сиюминутных желаний, из злости и мести, из желания помучить брата ставишь под удар себя и весь Отерхейн?

– Если он станет неузнаваемым уродом, то мне ничего не грозит, – отмахнулся кхан, но в его сердце уже закралось сомнение, оно читалось на лице.

– Пока человек жив, любая мелочь может стать звеном в цепочке случайностей, которые еще неизвестно к чему приведут. Как знать, какие кости выбросит судьба в будущем? Пока твой враг жив, ты не можешь быть уверен, что он не опасен. Это во-первых. А во-вторых, вот прямо сейчас, пока Аданэя вели до… куда ты там велел его увести?

– В яму для пленных. Он просидит там в одиночестве до рассвета, а сторожить его будут двое верных мне воинов

– Так вот, уверен ли ты, что по дороге до той ямы его точно никто не узнал? Или завтра на рассвете никто не узнает? Или сам Аданэй в отчаянии не расскажет, кто он такой?

– Да ему никто не поверит или сделают вид, что не верят.

– Может, и так, но слухи поползут, уйдут в народ и превратятся в байки. Ты этого хочешь? И это только то, что может случиться прямо сейчас. А что может произойти в будущем? Даже изуродованный и униженный, враг не перестает быть врагом.

– Ты прав, конечно, – вздохнул Элимер. – Но…

– Но? – Таркхин тряхнул головой. – Не жди рассвета. Вели сейчас же привести его и убей. Сразу. С холодным сердцем. Убей и не мучай. Так будет куда мудрее. Безопаснее для тебя. И куда милосерднее для него … Какое может быть «но»?

– Такое, что я не могу! – с досадой воскликнул кхан. – Как оказалось…

Он отвернулся к огню, но Таркхин успел поймать на его лице выражение крайней растерянности и недоумения.

– Чего ты не можешь, мой мальчик? – мягко спросил старик, наклонившись вперед и ободряюще потрепав воспитанника за плечо.

– Я не могу его убить, вот что, – дивясь самому себе, Элимер перевел на Таркхина изумленный взгляд. – То есть понимаешь, как странно?.. Не могу! И тогда не сумел. Я не добил его тогда вовсе не из беспечности, как утверждал, а из малодушия. У меня как будто… рука не поднялась. И вот сейчас снова… Я собирался, правда собирался, я уже достал удавку – ну, знаешь, не хотел запачкать его кровью шатер, – а потом убрал ее. Почему? Я задаюсь этим вопросом снова и снова. Я воин, я правитель, я умею убивать врагов, отлично умею. Так почему его – нет?

– Это и впрямь непонятно, – пробормотал Таркхин.

– Не просто непонятно. Это пугает. Знаешь, тогда, в день нашего поединка, Аданэй лежал у моих ног, без сознания, со страшной раной в груди, едва живой. Я занес меч, чтобы нанести последний удар, но когда сдвинулся на полшага, свет лампы из-за моей спины упал на его лицо. Оно изменилось или мне так показалось. Стало как-то мягче, благороднее, что ли. А губы сложились в подобие улыбки. Не той мерзкой и насмешливой, которой он улыбался обычно, а кроткой, доброй даже. Исчезло то, что я ненавидел. Я как будто заново увидел в нем брата из раннего детства, а не мерзавца, который мучил и травил меня почти всю жизнь. – Элимер смотрел вдаль, сквозь Таркхина, как будто забыв о его присутствии, как будто рассказывая сам для себя, вспоминая и пытаясь осмыслить и понять собственные чувства. – И я не смог. Да, меня кольнула жалость. Сейчас я понимаю: то была она. Поэтому я всего лишь срезал у него прядь волос с куском кожи с виска, чтобы показать стражам наверху, и убедил себя, что он все равно уже мертвец. А потом изо дня в день думал, почему не прикончил – не брата – врага? Что со мной случилось в тот день? А сегодня? Что со мной случилось сегодня? Ведь в этот раз ни лицо его не менялось, ни повода для жалости не было. Напротив, он был самонадеянным, самодовольным ублюдком, и язык его источал яд. Так может, узы крови оказались сильнее, чем я думал? Или его странная сила сыграла ему на руку, защитила?

– Что за сила, Элимер? – Таркхин подался вперед и замер, прислушиваясь к собственным ощущениям. Его кольнуло нехорошее предчувствие: колдовское чутье, до сих пор дремавшее, проснулось от слов кхана о «странной силе». Оно подсказывало, что участь Аданэя может отразиться не только на самих братьях и не только на Отерхейне, но и на судьбе всего мира.

– Сила? – Элимер дернул губами и почесал висок. – Да я сам не знаю, как ее назвать. Но эта сила многих заставляла любить его, и дело не столько в красоте. Какие-то чары... они словно влекли к нему людей. Даже меня влекли, хотя лишь изредка и мимолетно. Ненависть всегда оказывалась сильнее.

Кхан поднялся на ноги и в раздумьях прошелся по шатру, подошел к стойке с оружием, погладил рукоятку меча в изукрашенных бронзой ножнах, наконец снова обернулся к Таркхину.

– Так может, и сейчас она окажется сильнее? Ты прав, ни к чему игры, если я могу избавиться от него тотчас же. Велю его привести.

Старик будто не услышал: сидел, покачиваясь и глядя вдаль.

– Но ненависть всегда оказывалась сильнее… – вторил он. – Несмотря на чары…

Дурное предчувствие – не обычного человека, а мага, – все крепче прорастало в нем.

От Элимера это не укрылось. Он вновь опустился на шкуру напротив Таркхина и спросил:

– Ты что-то почувствовал?

Старик встряхнулся, сбрасывая наваждение, и ответил уже осмысленно:

– Да, почувствовал. Есть что-то тревожащее в вашей с ним истории и в вашей сегодняшней встрече. Что-то угрожающее, недоброе… не только для твоего брата – для всех.

Элимер привык доверять колдовскому чутью старика. Без намерения оно редко возникало, зато, когда возникало, всегда говорило о чем-то важном и от чего-то предостерегало.

– Ты сможешь выяснить?

– Попробую. Сегодня же ночью загляну за предел, и если Безымянные позволят… Только, мой кхан, ты пока что не трогай своего брата.

– Ты ведь сам только что убеждал меня не тянуть, – усмехнулся правитель.

– Знаю. Мой разум и сейчас говорит, что тянуть не стоит, но колдовское чутье утверждает обратное. Давай дождемся, пока я вернусь с той стороны. Надеюсь, к рассвету мне удастся найти нити и разобраться в плетении ваших судеб. Тогда у нас появятся ответы. До той поры не предпринимай ничего.

Элимер медленно, будто неохотно кивнул, но Таркхину показалось, что в глубине души он вздохнул с облегчением.