– Да иные мальчишки вообще-то покрасивее будут, – снова хихикнула черноволосая. – Может, потому она и прячется здесь, чтоб никого своим обличьем не пугать?

– Тише ты! – прошипела женщина. – Еще кхану нажалуется, что ты ее дразнишь. Мы же не знаем, для чего он ее здесь держит.

– Да ясно для чего! – не унималась девушка. – Для смеха! Как придворного уродца.

Одна только рыжеволосая ничего не говорила, а пристально, прищурившись, смотрела на Шейру, будто что-то прикидывая.

– А может, дикарка вообще нору себе здесь выроет и так и будет жить? – издевалась черноволосая. – Тогда мы сможем бросать ей кости, как собаке. Хорошо, что кхан уничтожил почти всех диких выродков вместе с их щенками. – Ее губы расплылись в торжествующей усмешке. – Жаль, не всех добил. Надо было вообще только ее одну оставить. Для смеха.

Айсадка раньше не задумалась о своей внешности, ей достаточно было, что ее любят друзья. Возможно, в глазах шакалов она и впрямь выглядела безобразной, но это было не так уж важно, хоть и неприятно. А вот что по-настоящему задело, так это злобная радость, с которой незнакомка говорила о гибели ее сородичей. Стерпеть еще и это Шейра уже не смогла.

Одним движением она спрыгнула на землю – и глумливая ухмылка тут же сползла с лица обидчицы. Вторым движением айсадка схватила ее за длинные волосы и изо всех сил ударила головой о ствол дерева. Из разбитых губ и носа хлынула кровь, и девица завыла, прижимая к лицу ладони, а Шейра почувствовала себя почти отомщенной. Запоздало сообразила, что обещала вождю не причинять вреда его людям, но было уже поздно. А потом она увидела бегущего сюда стражника. Полноватая женщина охала и махала руками, призывая его поспешить. Черноволосая все еще стонала, свесив голову и держась за лицо, но когда шакал приблизился и схватил Шейру, и не думающую сопротивляться, выпрямилась.

– Пусть дикарку запрут в самой глубокой темнице! – выплюнула она.

– Разумеется, госпожа, – склонил стражник голову.

– И всыпьте ей плетей, чтоб живого места не осталось!

– Мне нужно будет уточнить этот приказ у великого кхана, – осторожно проговорил воин, после чего увел Шейру прочь.

Оглянувшись, айсадка увидела, что полнотелая все еще охает, а черноволосая беснуется. И только рыжая красавица стояла молча, по-прежнему ничем не выражая свое отношение к происходящему.

Элимер с Видальдом вернулись из поездки в табунную долину, где кхан лично отбирал жеребят для своей конюшни. Когда они въехали в ворота замка, был ранний вечер и как раз время для трапезы. После обычного, не торжественного ужина в малой пиршественной зале, где, кроме двух советников, присутствовали только ближайшие подданные – военачальник Ирионг и тысячник Батерхан, Элимер засобирался в свои покои. Уже на подходе к ним его догнал начальник стражи Кугдаф, явно спеша что-то доложить.

Элимер пригласил его во внешнее помещение своих покоев, там опустился на короткую каменную скамью с резной спинкой и сиденьем, покрытым волчьей шкурой, и приготовился выслушать донесение.

– Мой кхан, – начал кудрявый Кугдаф, – один из моих людей сообщил мне, что сегодняшним утром наша пленница, айсадка, избила дочь господина Ирионга – Тармаису.

– Сильно?

Он предполагал, что нечто подобное может случиться, но не ждал этого так скоро. Хоть айсадка и клялась ему не трогать его подданных, зато подданные не давали клятвы не цепляться к ней. Было бы наивно думать, что одна из презираемых и ненавидимых некоторыми придворными дикарей совсем избежит нападок. Еще наивнее было ожидать, что она не ответит на них так, как у них, у дикарей, принято.

– Не очень сильно, мой кхан. Ударила ее лицом о рожковое дерево в саду.

– То есть ударила, а не избила? – уточнил Элимер.

– Так и есть, повелитель. Госпожа Тармаиса велела запереть айсадку в темнице, мы послушали.

– Хорошо. Пусть посидит там сутки, ей не повредит.

– Также госпожа велела ее выпороть.

– А вот это уже лишнее. Надеюсь, это вы не выполнили?

– Нет, повелитель, решили сначала уточнить у тебя.

– И правильно. Хватит с нее темницы. Завтра на закате можете выпустить. А военачальнику можешь передать, что если его дочь так и не научится держать за зубами свой злой язык, то в следующий раз окажется в узилище по соседству с дикаркой.

На лице Куграфа отразилось замешательство и растерянность, и Элимер махнул рукой.

– Оставь. Конечно, я сам скажу ему об этом.

Элимера давно удивляло, как у такого скромного, честного и добросовестного человека, как Ирионг, всегда уважительно относящегося к другим, выросла столь взбалмошная, желчная и несдержанная на язык дочь. Несомненно, Тармаиса наговорила айсадке каких-нибудь гадостей, раз та вздумала ее ударить. В свое время эта язва и Зарину пыталась цеплять, но его наложница и сама была не промах. Так что, обменявшись несколько раз обидными колкостями, девушки спустя время стали приятельницами.

– Что там Тармаиса говорила дикарке, ты знаешь? – уточнил Элимер, прежде чем отпустить Куграфа.

– Только со слов Нитны, повелитель.

Нитна была женой советника Варды, и обычно ее словам можно было верить.

– И что она говорит?

– Что госпожа Тармаиса сожалела, что не всех дикарей убили, и смеялась над внешностью пленницы.

– Нечто подобное я и предполагал. Ладно, можешь идти, благодарю за сообщение.

– Да ниспошлет Гхарт-кузнец остроту и крепость твоему мечу, мой кхан, – поклонился, прощаясь, глава стражи и вышел за дверь.

Элимер же переместился во внутреннюю комнату покоев и там, рухнув на ложе, задумался. Тармаиса и правда заслуживала хорошей взбучки, и хорошо бы, чтобы военачальник ей это устроил. Никуда не годится, что она считает себя вправе задевать тех, кого он, великий кхан, лично взял под защиту. Может, конечно, дочь военачальника не знала, что это касается и пленницы тоже, но все-таки… Конечно, жительнице края, где в женщинах ценились милые улыбки и округлые формы, внешность айсадки, скорее всего, и впрямь не нравилась, но издеваться-то зачем?

«А твой брат зачем над тобой издевался?» – спросил он себя, но тут же отмахнулся от докучливой мысли. Вместо этого еще раз воссоздал в памяти образ айсадки: резкие черты лица, настороженный взгляд, порывистые движения и прямые волосы, собранные в небрежный хвост, так не похожий на затейливые прически отерхейнских женщин. Она не принадлежала привычному для него миру и, в отличие от той рабыни из его юности, не выглядела ни женственной, ни прекрасной, но почему-то все равно ему нравилась.

Не так уж много времени прошло с тех пор, как Шейра попала в плен к шакалам, и всего пара дней, как вождь позволил ей свободно бродить по окрестностям своего логова. И вот, снова она в темнице, лишенная света, воли и хоть какой-то определенности. Но в этот раз, кажется, она сама была виновата, не следовало нарушать свое обещание. С другой стороны, что еще она могла сделать? Стерпеть злорадство мерзкой гиены, когда та насмехалась над смертями ее сородичей, над смертями их детей? Можно было бы ответить словами, знай она шакалий язык чуть лучше, но ее путаная, неправильная речь вызвала бы только новый виток насмешек.

Значит, теперь ей только остается сидеть здесь неясно сколько времени. Это было горько, но еще больше страшило, что даже когда ее выпустят отсюда – она не сомневалась, что выпустят рано или поздно, – вождь запретит выезжать в степь с Видальдом и даже, наверное, гулять по саду. А вот угроза плетьми, напротив, не слишком пугала: отчего-то она была уверена, что темный вождь не позволит своим людям избить ее. Хотя бы потому, что такая возможность у него уже была прежде, как и повод. Но если бы ей дали выбор: быть избитой или больше никогда не выехать за пределы замка, она без колебаний выбрала бы первое. Только вот выбора ей, конечно, никто не предоставит…

Шейра уже приготовилась сидеть здесь долго, но, к ее удивлению, ее выпустили уже на следующий вечер. И сразу доставили к шакальему вождю, где бросили на колени – она, впрочем, тут же поднялась, а он и не стал возражать. Вместо этого отчитал за проступок и велел в следующий раз ни на кого не набрасываться, а через слуг сообщать ему, если кто-то вдруг начнет ее донимать. А напоследок подтвердил, что она по-прежнему может выезжать в степь, но что в ближайший раз это получится только через несколько дней.